Ночью начинаешь слышать время.
Секундные стрелки прыгают с сухими щелчками. А если завести их в обратную сторону? Чтоб защёлкали они против часовой стрелки?
Маленький сухой щелчок – и нет секунды, и не вернётся больше.
Можно их начать считать. Сколько отщёлкнуло за двадцать лет – что стоит перемножить! Ночью каждый щелчок отделен, а днём они вливаются в какофонию.
Может, если каждому щелчку дать имя – будем всё помнить? Звать – встань передо мной, как лист перед травой.
Только вот часов-то сколько сменилось за двадцать-то с лишним лет. Все ли щёлкали?
А если выкинуть часы, может, и времени не станет?
Мы – наблюдатели и центры собственных вселенных.
И сидящая на проводе ласточка, и другая, летящая в коровник, сливаются с теми, что сидели тут и летели десять лет назад – слишком издали видим мы их. Не знакомые лично – становятся представителями вида, класса, – даже собаки на улице, и другие прохожие. Если только вдруг не случилось взгляда, движения – такого, что именно этот лабрадор, лежащий перед магазином, вдруг стал нечужим.
Сколько в жизни внеличного – птиц, облаков?
И даже с ёжиком, возящимся в груде лесных яблок, наваленных у входа в палатку, не знакомишься. И с мазнувшей крылом по ветровому стеклу совой, попавшей в васькин стих, – тоже нет, а все они входят в ткань – голую без них и пустую...
Отщёлкивает стрелка.
В знакомых местах ищешь неизменность. Они не имеют права на перемену, ведь мы знаем их сто лет и возвращаемся к себе. Если изменились они, то откуда вытащить уверенность, что мы тут вообще жили-были. В пространстве и во времени.
Мы глядим, глаза проглядываем, впериваясь в дальние дали, плетём узоры, вплетая прошлое в будущее через несуществующее настоящее.
С любым новым местом, с которым сходишься накоротке, в голове прокручиваешь следующую встречу.
Через лес, через поле, через крик совы в звенящей в ушах тишине под спелыми звёздами раскатывается дальний гром.
