У меня не получилось. Совсем. Сначала Гали-Дана назвала совершенно мне незнакомое имя – Мэри Кассат, потом Берту Моризо, к которой я совсем равнодушна. И когда она назвала Дега, – то и тут не попала – не люблю я его... И тогда Гали-Дана, поняв, что по правилам каши со мной не сваришь, предложила мне самой кого-нибудь выбрать и что-нибудь сказать...
Пусть будет Михнов-Войтенко (1932-1988)
В 78-ом году была его выставка – в доме культуры Дзержинского в Ленинграде, и дом культуры не только назван по доблестному чекисту, а и принадлежал, кажется, то ли управлению МВД, то ли прямо КГБ. Странное, прямо скажем, место для выставки неофициального художника – из тех, кого тогда называли нонконформистами. Впрочем, может, и не странное, а наоборот – удобней приглядывать.
Где-то в районе Староневского этот дом культуры. И была то ли зима, то ли осень поздняя, то ли весна ранняя – что-то такое тёмное, холодное, с подтаявшим снегом...
Выставки – в домах культуры с налётом полуофициальности, в квартирах – совсем неофициальные, их часто разгоняли, – для меня из главных примет семидесятых. Стояли в очередях на вход, каждый раз надеялись на открытие, на радость, на удивительное ощущение пригвождённости перед холстом, когда мурашки бегают, запомнить пытаешься, и чтоб в тебя вошло... И многое осталось ведь и вправду – кого-то потом отлично узнала, кого-то полюбила, кого-то разлюбила, а были просто картины мелькнувшие, даже автора не помню, а перед глазами возникают, и такое есть – вон чья-то картинка «на эскалаторе» – с какой-то подобной выставки, и лихой лубок – «господин Сковородин»...
Мне кажется, что до выставки мы про Михнова ничего не знали, впрочем, откуда-то взяли, что это единственный из Советского Союза художник, чей альбом хочет выпустить сам Скира! Это щвейцарское издательство, в котором выходили огромными тиражами тоненькие альбомы, вызывало невероятное почтение... Когда вдруг в букинистическом на Литейном появлялся такой альбомчик, смотрели на него за стеклом, мечтали, да цены были неподъёмные – кажется, дешевле, чем за десятку уж совсем ничего быть не могло, а толстые альбомы легко стоили пятьдесят и больше.
Я, в принципе, не люблю абстракционизма, скажем, очень редко его люблю... Мы вошли в зал – типичный для советских домов культуры с лепниной и золотом – и висели картины, и дыханье перехватило – мне казалось, что Михнову удалось то, что не удаётся никому – его абстракции – не абстракции вовсе – у него получалось видеть и показывать души – душу огня, душу воды, льда, леса, костра...
Мы вышли на темнеющую улицу, фонари зажигались, таяло, и мы опять встали в очередь на вход... Слишком рано мы оторвались, хотелось ещё, и ещё...
Потом я рассказала Ваське об этом – он картин Михнова странным образом не знал, настаивал, что не любит абстракций... А имя знал – Васька дружил когда-то, в пятидесятые-шестидесятые, с Эллой Фингарет – египтологом из Эрмитажа. Она была в той весёлой толпе, которая ездила к нему в Павловск кататься на лыжах... Подругой Михнова она стала чуть позже.
Потом Элла уехала в Израиль и однажды появилась в Париже и к нам зашла. Она на три года старше Васьки, ей было семьдесят – мне тогда ещё казалось, что семьдесят – это всё ж много, и я ужасно радовалась, что васькин возраст начинается ещё на шестьдесят. Элла была страшно молодая – прекрасная тонкая коротко стриженая женщина – мы пообщались, кажется, один вечер... Глядя на Нюшу, она сказала, что собачьи носы, конечно же, делают из обрезков сумочек, – и наша мама тоже была убеждена, что на кожевенной фабрике носы делают – а где ж ещё...
Элла увезла в Израиль немало михновских картин...
А я сейчас смотрю на то, что в сети – чертовски их мало, и всё ж не на экране на них надо смотреть, так жалко...
