Мы с Таней были в лесу совсем одни – торопливо обходили наш малый круг – через знакомую лужу, чавкая мокрой глиной, – вниз, в овраг, – по заросшей тропинке в ломящихся на неё с боков травяных джунглях…
Мы собирались в Туари к зверям – с Альбиром, заскочившим на несколько дней по дороге с рижского театрального фестиваля обратно в Одессу, с друзьями из Гамбурга – и времени на прогулку с Таней было немного. Собак ведь не пускают в Туари, что ужасно несправедливо – где ж им ещё учиться уму-разуму-мир познавать, как не глядя на размышляющих о вечном бегемотов, к которым, конечно же относится то, что пел Поль Робсон и наша мама – «и видят неба всю красу две дырочки в носу» – уж у бегемотов-то, погружённых в илистый пруд, точно дырочки всё видят , или на жирафов глядя, над которыми почему-то сегодня чайки кружились – но нет, не пускают туда собак…
Мы шли быстро и вдруг остановились – заросший каштанами склон уходил вниз, огромный дуб, рощица юных тонких берёз за спиной – и не умею я по голосам отличать птиц – они скрипели, посвистывали, заполняя звуком воздух, зеленоватый в ещё не тронутых осенью кронах, медовый в шуршащих под ногами листьях, и очень утренний. Таня засунула нос в вереск, а я просто стояла и бормотала
***
Рассвет, набитый под завязку птичьими голосами,
Легко накатывался на сонный бетонный дом,
И каждая жёлтая кисточка его касаний
Одно за одним распахивала окно за окном.
И никто не верил, что на свете бывает вечер.
А если бы даже узнать по голосу
каждую из птиц,
То всё равно нищим людям ответить нечем
Этому оркестру дроздов, малиновок и синиц!
А тот,
кто облака запустил, как воздушных змеев,
Кто научил каждый листок уважать себя самого,
Наивно думал: «Ну а вдруг хоть кто-то понять сумеет
Что такое утро предназначено вовсе не для него...»
