Чёрной–чёрной ночью, завернувшись в одеяло, под еле-еле ветерком из-под опущенных жалюзей – зима? – +10, и распустились два нарцисса из тех, что на большой улице под деревьями гингко, считавшимися невидалью в Нальчике в ботаническом саду в прошлом веке, во второй его половине, в семидесятые годы.

Чёрной–чёрной ночью, когда изо всех сил пытаешься не проснуться, но всё–таки, если корабельная качка делается нестерпимой, открываешь глаза, – подрагивают мелкие лампочки электронных приборов, – и Киплинга вспоминаешь.

Кто там у него мчится, считая ступени, а кто под кроватью храпит во всю мочь?

Гриша лежала на краю кровати, уже не очень мирно, хвост ходил ходуном, а над ней возвышалось лохматое, одной лапой опираясь о кровать, а второй о Гришин бок, и ещё это лохматое слегка подпрыгивало.

Пришлось проснуться, всех разогнать, и уж коль так, пописать впрок, обнаружив по дороге, что жёваная бумага из мусорного ведра валяется у полуоткрытой двери в ванную – дверь захлопнуть, плюхнуться в кровать в надежде доспать без приключений до за–пять–минут–до–будильника.

Но – сквозь сон почему–то проскакали лошади – галопом, цокая копытами. Они проскакали прямо по коридору в гостиную всеми восемью лапами на двоих – пришлось встать, сварить кофе и ещё раз позавидовать Киплингу.


«.....
Вечером кошка, как ласковый зверь,
Трётся о ваши колени.
Только вы ляжете, кошка за дверь
Мчится, считая ступени.

Кошка уходит на целую ночь.
Бинки мне верен и спящий:
Он под кроватью храпит во всю мочь, -
Значит, он друг настоящий!»