Про КАзака, про Нюшу, про деревню Мух, про девку в красном, про Амстердам, про бассета и бультерьера, про антверпенских блядей.
В июне 92-го мы с Васькой отправились в гости к довольно знаменитому немецкому слависту Вольфгангу Казаку – с ударением в фамилии на первом слоге, автору книжки «Лексикон» – в некотором смысле энциклопедии советской литературы, в которую попали как вполне признанные в Союзе писатели, так и запрещённые.
Казак пригласил Ваську провести семинар по Виктору Сосноре в Кёльнском университете, а потом ещё на встречу со славистами у себя дома.
Как раз в тот год Казак был по возрасту отправлен на пенсию.
Он, естественно, очень тяжело это переживал. Причём в Германии крайне жёстко отправка на пенсию организована. За Казаком не сохранили рабочего кабинета. И он растерянно и с повизгивающим истерическим смехом рассказал нам, как почти год назад он вернулся с летних каникул, как обнаружил у себя в кабинете нового зав. кафедрой, а всё своё имущество нашёл за дверью, аккуратно сложенным в ящики.
Казак очень хорошо говорил по-русски, но с сильным интонационным акцентом. Почему-то особенно эта интонационная неточность была слышна, когда он иронизируя сказал нам, что небось, новый зав. кафедрой уверен, что от того, что он переехал в его казаковский кабинет, к нему перейдёт и вся казаковская слава. Звучало это по-немецки резко и одновременно очень жалостливо.
Жил Казак в деревне Мух под Кёльном. Мы, как водится, отправились туда втроём с Нюшей.
Казак не слишком был доволен тем, что его посетит собака, и сказал, что ночевать ей придётся в машине. Мы особо не огорчились – Нюша прекрасно себя в машине чувствовала, и в поездках очень часто в ней и ночевала.
Нас определили на постой в отдельный домик, где жена Казака, его бывшая аспирантка, бросив славистику, проводила курсы по какой-то религиозной медитации.
Наутро вместе с Вольфгангом мы поехали в Кёльн в университет.
На семинаре по Сосноре Васька был слишком резок и откровенен в своих точках зрения, с которыми я была полностью, впрочем, согласна. Соснору мы с ним неоднократно обсуждали, и оба считали, что лучшее он написал в шестидесятые, и что в некотором роде он в них законсервировался, – и стилистически, и семантически. Казак остался, по-моему, не очень доволен недостаточным пиететом по отношению к поэту, которого, как выяснилось, он очень любил.
В основном, пришедшие послушать Ваську были с родным русским – кажется, много было свежеприехавших в Германию.
После семинара мы вернулись в деревню и долго болтали с Вольфгангом и его женой.
По инициативе их десятилетнего сына они в Африке усыновили мальчишку. Сын их в школе услышал о программе, по которой можно взять на попечение ребёнка – платить очень небольшие деньги за то, чтоб тот ходил в школу, получать в конце года его табель, ездить навещать. Когда они в первый раз приехали, мальчик, примерно ровесник их сына, их сильно зацепил, показался затерянным и несчастливым.
Через год Казаки поехали в Африку опять. Сын умолил их взять мальчишку. Я не помню, был ли он сиротой, или просто жившие в нищете родители захотели отдать его в лучшее будущее...
Второй день в Мухе оказался страшно жарким, и с утра, пока мы завтракали, мы затащили Нюшу в дом, потому как оставлять её в машине даже с полностью открытыми окнами было страшно.
Как потом выяснилось, мы совершили недопустимый faux pas. После осквернения собачьим присутствием молельный дом надо было не просто мыть, а производить какие-то магические пассы, – типа освящать. Казак очень сильно рассердился, еле сдержался, чтоб не наорать на нас как следует.
Домашний семинар был вечером, и после завтрака мы отправились с Нюшей в соседний лес. С балкона на нас с завистью смотрел чёрный мальчишка, которому было очень трудно усидеть на месте, а приходилось жить под сурдинку в этом чопорном доме. Двигаться полагалось с достоинством, неспешно. Казалось, мальчишка всё время сдерживается, чтоб не носиться, не кричать, – ему страшно хотелось поиграть с собакой, но очевидным образом в доме это не приветствовалось. Ему только разрешили выйти на улицу, погладить Нюшу под взглядом Казаковской жены. Потом она повела его мыть руки.
Деревня под ярким солнцем поразила нас тишиной, – будто уснувшее королевство. По пустым улицам не шлялись кошки, не сидели на заборах. Ни одной собаки мы не увидели и не услышали.
Лес оказался тоже очень ухоженным, подстать, – с посыпанными песком дорожками, лесопарк с табличками с названиями на деревьях.
Мы чуть не опоздали к обеду, почти сразу после нашего возвращения прозвучал гонг. Все собрались за столом. Казак прочёл молитву. Надо сказать, что ни до, ни после в доме, где на обед сзывают гонгом и перед едой молятся, я не бывала.
Естественно, за обедом я боялась, что мы с Васькой будем есть не как культурные люди (Васька хотя бы, будучи левшой по рождению, умел держать вилку в левой, а мне, чтоб чего-нибудь отрезать, приходится вилку класть, – левой я в рот не попаду), а как натуральные свиньи из свинюшника, куда Васькина бабушка хотела когда-то отправить его на воспитание.
Вечером собрались люди – в основном, аспиранты-слависты.
Народу было довольно много.
Поразила нас, как агрессивны были только-что-из-России люди к ближнему прошлому – не к советской власти, а к литераторам. Все, или почти все, что-то писали, каждому нужно было место под солнцем и ступенька в иерархии. Толкаться локтями было естественным рефлексом.
Особенно агрессивно наскакивала одна девочка в ярко-красном платье, она всё сбрасывала Бродского с парохода современности, объясняя, что их поколению он решительно не нужен, не интересен. Ну, впрочем, всё это было не ново. Я отлично помнила, как лениградские представители «второй культуры» после отъезда Бродского боролись за звание первого пиита города Петербурга.
Было девчонке в красном платье, да и всем этим ребятам, лет по 25, наверно.
Потом мы с Васькой иногда эту девчонку вспоминали. Как её зовут забыли, и у Васьки она шла под кодовым названием «девка в красном».
Удивительно, конечно, что сейчас ей, как и прочим присутствовашим «молодым», под пятьдесят.
Впрочем, все разговоры о течении времени и изменении в этом неустнанном течении личного возраста участников довольно бессмысленные – одновременно сосуществуют разные миры, и то и дело говорят нам «ку-ку», то из-под маленькой ёлочки в углу булочной, мигнувшей лампочкой из-за витринного стекла, то просто вдруг соткавшимся из воздуха маминым серо-голубым шерстяным беретом.
На следующее утро мы с облегчением уехали от Казаков – с твёрдым сознанием, что люди они несомненно очень хорошие, чего уж говорить, но что мы существуем в разных средах.
Васька когда-то Вальке говорил, что они с ней встречаются на полосе прибоя... Не море и не земля. Ну, правда, непонятно, кто из них откуда.
А с Вольфгангом Казаком мы больше и не встречались. Умер он довольно давно.
Уехав от Казаков, мы не вернулись сразу в Париж, а отправились на пару дней в Голландию – через Маастрихт, город трёх границ. Тогда ещё Маастрихтское соглашение, с которого началась Европа, было новым, и как-то хотелось туда заехать – как в место, где важное случилось.
Васька Голландию, из-за своих лихих поездок с книгами для передачи в Союз через дальнобойщиков, отлично знал, любил и хотел мне показать. А ещё, в отличие от меня, предпочитающей французскую копчёную селёдку, селёдку он любил русскую, а она ровно такая же, как голландская малосольная. И предвкушал, как в Маастрихте на улице мы будем жрать бутерброды с селёдкой.
Из Маастирихта мы покатили в Амстердам – по плоской, как блюдце, стране. Иногда ехали вдоль какого-нибудь канала, – вдали мельничные крылья, купы цивилизованных деревьев.
Ухоженная обжитая населённая местность.
Когда-то я очень обрадовала своего приятеля голладца, когда я была у него в гостях, и мы куда-то отправились на машине – вдруг на горизонте возникло голое дерево, и как-то сразу плоская страна, очень отдельное одинокое дерево за окном – пришли ко мне картиной из Эрмитажа.
В ту нашу поездку такого не случилось – ну, Голландия, как Голландия, – как-то равнодушно было в её сельском пейзаже.
Где-то мы увидели сосновый лесок, остановились погулять с Нюшей. Потом мы с Васькой часто этот лесок вспоминали, говоря друг другу, что небось, ухитрились найти единственный в Голландии сосновый лес.
А Нюша в том лесу нашла потерянный какой-то собакой мячик. Ну, в конце концов, она незадолго до того утеряла мячик в лесу Рамбуйе, он в овраг скатился. Так что голландский мячик был найден в подтверждение закона сохранения мячиков в собачьей жизни.
В Амстердам мы приехали вечером и сразу направились по указателям в кемпинг у реки на краю города. Вот там-то деревьев росло достаточно.
В кемпинге этом, помимо туристов, жили в раскрашенном врытом в землю автобусике какие-то хиппушники, а ещё жило множество уток. Они вышагивали по-утиному по дорожкам между палаток. Утром одна пришла к нам в гости, нисколечки не испугавшись Нюши – прямо в палатку, отодвинув головой полог. Крякнула, хлеба попросила.
Ну, естественно мы её угостили, придерживая удивлённую Нюшеньку.
День мы гуляли по Амстердаму. Машину запарковать там совершенно негде, всюду в центре запрещено, так что мы бросили её на окраине и приехали в город на трамвае.
Я осталась к Амстердаму равнодушна – то есть день-то был отличный, – и домА, и каналы, и современные дома, встроенные в старые и выдержанные в их стиле – но сродства не возникло. Пили пиво у воды. Шлялись. В середине дня, примерно в обед, мы оказались в квартале красных фонарей и с большим удовольствием познакомились там с вышедшей прогуляться в полном блядском прикиде блядью и её бассетом. Ей очень понравилась Нюша, а нам бассет. Она шла с ним, не спотыкаясь, на каблучищах, на таких, что казалась на ходулях, в юбке, не покрывающей попы, с ресницами, которые удивительно, что не отклеивались, а бассет подметал ушами тротуар.
Мы остановились и по-английски побеседовали о сравнительных достоинствах бассетов и ньюфов, потом разошлись довольные друг другом.
И ещё одна собачья встреча у нас в тот день случилась. Мы шли с Нюшей по узкому тротуару, а навстречу нам весь в серьгах, дырках, фенечках и прочих атрибутах шёл молодой человек с бультерьером.
А надо сказать, Васька имел определённую предвзятость в отношении бультерьеров. Я всегда считала такую предвзятость несправедливой и указывала ему, что и питбули, и бультерьеры бывают разные – хорошие и безобразные.
Этот конкретный бультерьер мирно прошёл мимо Нюши, – так получилось, что мы с молодым человеком их не развели, чтоб оказаться между ними. И я успела сказать Ваське: «вот видишь, совершенно мирный бультерьер» до того, как бультерьер повернул голову назад, уже фактически миновав Нюшу, и цапнул её за жопу.
Парень стал извиняться, а Нюша, которую в младенчестве однажды сумасшедшая корги укусила, чуть не задрожала от ужаса.
Вреда никакого её жопе бультерьер не причинил, скорее он сам пострадал – приятно ли набрать полный рот шерсти! Но настроение у Нюши было испорчено, и когда мы отправились ужинать в любимый тогда Васькой мясной ресторан «Гиппопотам», которых по всему миру понатыкано, и места были только на втором этаже, куда надо было подниматься по хлипкой лестничке, Нюша на, с её точки зрения почти стремянку, лезть не захотела, нам пришлось её тянуть и толкать.
На следующий день к вечеру мы были уже в Анверпене, где Васька показал мне обещанных блядей в ярко освещённых витринах. Собственно, отличительной особенностью именно антверпенских блядей было то, что они даром времени не теряют и одеты совершенно не по-блядски. В витринах сидели приличные бюргерские тётеньки: одна в очках считала петли в вязанье, другая книжку читала, третья вышивала – прям как Пенелопа у Мандельштама.
Наутро мы через Брюссель отправились домой. И ни в Голландии, ни в Германии больше с тех пор мы не бывали, как-то не случилось.
