Вчера под самый занавес (в воскресенье она закрывается) мы с Бегемотом сходили на выставку «Ходлер, Мунк и Моне» – современники.

Совсем маленькая выставка. Несколько залов в «Мармотане», – мы ледяным вечером с ледком на лужах бежали туда от метро по краю Булонского леса, и Мармотанские окна приветственно светились за деревьями, относя куда-то к Прусту, в кокон формального благополучия, в котором подросток читает «поездов расписанье», представляя себе собор в Комбре.

В одном зале – снег, в другом – вода. В третьем полыхает у всех троих жёлто-рыжее осеннее.

Ну что сказать?

Наверно, – я рядом с Моне вообще-то никого не могу смотреть...

***
У Ходлера мне понравился один пейзаж – с озером, а горки его, значительная часть в японском духе, меня не задели – показались меньше живых горок, незначительней.

Мунк – хороший, конечно, художник, и конечно его дорога между деревьями, и две головы – тревожит, затягивает шагать и шагать, и его голые деревья, где ветки стремятся зимой свернуться ежиными шарами, – утаскивают в свой ритм. Но тем не менее, кажется он мне плоским, безвоздушным, двумерным. И цвет придушенный.

А Моне – это не первая выставка, на которой я не могла смотреть ещё кого-нибудь, потому что – Моне.
Наверно, с тех пор, как мы с Ишмаэлем сходили на его огромную выставку в Большом Дворце, – я отчётливо знаю – не просто любимый, а приблизился к тому, что кажется мне из самого важного, – к смыслу через пейзаж, к приятию мира, к бессмертию – через пейзаж.

Для меня на этой выставке главное – две снежных работы – одна здешняя Мармотанская, к ней всегда можно зайти в гости, а вторая – из Цюриха.

На первой – поезд, паровоз у заснеженной платформы. И два его огромных глаза глядят через туман. И люди на платформе, такие маленькие рядом с огромным локомотивом. И дым из трубы, и топорщатся голые деревья, – и мои зимы в этом пейзаже, и покой, и тревога, и детское предощущение жизни, и печаль о будущих потерях, и одиночество.

А вторая – два домика на снежном поле. В «снежном» зале несколько работ с этими домиками, на одной – домики на розовом светящемся закате. Но меня не она пронзила. А та, где нет света. Где белое чуть вздыбленное покрывалом поле переходит в белое небо.

От обеих этих картин – щастье, то, что с подступающими слезами, то, что отбрасывает повседневную возню и проблемы, – и вдруг меряешься с вечностью, вставляешь и себя в неё...

Глядя на Моне, я всегда думаю, – ведь все судорожные попытки фотографировать – они обречены – гонишься, гонишься за смыслом, за одушевлённостью. А у Моне живы домики под снегом, и белое поле дышит незаметно бугрясь, и паровоз глядит глазищами, и серый дым из его трубы, и это я, я там, на платформе – уезжаю, встречаю?