Хотелось мне сказать, что моё время в живописи – конец девятнадцатого-начало двадцатого века – во Франции. Тут же вспомнила про Модильяни, про Сутина, про Матисса, про парижскую школу. Потом подумала про кватроченто и синие холмы. А потом про Джотто – как в 1979-ом открыла в Падуе дверь в капеллу Скравени, которую тогда только башней Джотто и называли – дверь была слегка покосившаяся, трава возле неё в одуванчиках. А за дверью – садишься на скамейку у стены и глядишь в синеву... Потом, совсем некстати, перед глазами возник Крамской – «Христос в пустыне», да и «Незнакомка», «Неутешное горе» вспоминать не хочется...

Вот и обобщай после этого про время...

Когда даже temps des cerises – то ли цветут вишни, то ли налились вишнёвым соком.

Мы были в субботу на выставке Писарро в Мармоттане.

Мармоттан, как всегда, хорош, и ещё лучше, потому что через дорогу в Булонском лесу вовсю цветут громадные каштаны. И фамилия Мармоттан – когда-тошнего владельца особняка, превращённого в музей, – напоминает о славном звере мармотте – сурке – том самом, который «и мой сурок со мною».

И хороши в музее тамошние постоянные жители – любимый из любимых Моне, Койбот...

И выставка чудесная.

При имени Писарро в голове сразу возникают дождливые бульвары, газовые фонари, – а это только небольшая часть позднего Писарро.

И бродя по залам, мы глядели – на баржи на Сене, на весомые облака над водой. Туманы, прохладный день, дорога среди полей, человек с вязанкой хвороста на плечах, коровы на опушке, ветер...

Устойчивость мира, данного через пейзаж. И пусть этот мир меняется сто раз, – я узнаю его в этих надёжных пейзажах. Не на всякой выставке картины, которые хочется повесить на стенку – глядеть на них по утрам и вечерам, прислоняться к их пейзажному вечному существованию.

***

Gare d'Orsay

Когда туман к воде сползает постепенно

И облака сидят на креслах площадей,

Я в городе сыром завидую Гогену –

Нездешности его деревьев и людей.

...Сухой чертополох танцует на бумагах,

В редакциях газет – машинок чёрный лом,

А в серых зеркалах, в пустых универмагах

Красавица ольха смеётся над тряпьём.

И небо чёрное над набережной встало

Всё в белых искорках, как старое кино,

И на экран ползёт видение вокзала,

Где паровоз летит в стеклянное окно.

Всё на места свои вернётся непременно.

И утки на воде – как тапочки Дега...

Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной.

И тихо. И рассвет. И тают берега.

1995