Хотелось мне сказать, что моё время в живописи – конец девятнадцатого-начало двадцатого века – во Франции. Тут же вспомнила про Модильяни, про Сутина, про Матисса, про парижскую школу. Потом подумала про кватроченто и синие холмы. А потом про Джотто – как в 1979-ом открыла в Падуе дверь в капеллу Скравени, которую тогда только башней Джотто и называли – дверь была слегка покосившаяся, трава возле неё в одуванчиках. А за дверью – садишься на скамейку у стены и глядишь в синеву... Потом, совсем некстати, перед глазами возник Крамской – «Христос в пустыне», да и «Незнакомка», «Неутешное горе» вспоминать не хочется...
Вот и обобщай после этого про время...
Когда даже temps des cerises – то ли цветут вишни, то ли налились вишнёвым соком.
Мы были в субботу на выставке Писарро в Мармоттане.
Мармоттан, как всегда, хорош, и ещё лучше, потому что через дорогу в Булонском лесу вовсю цветут громадные каштаны. И фамилия Мармоттан – когда-тошнего владельца особняка, превращённого в музей, – напоминает о славном звере мармотте – сурке – том самом, который «и мой сурок со мною».
И хороши в музее тамошние постоянные жители – любимый из любимых Моне, Койбот...
И выставка чудесная.
При имени Писарро в голове сразу возникают дождливые бульвары, газовые фонари, – а это только небольшая часть позднего Писарро.
И бродя по залам, мы глядели – на баржи на Сене, на весомые облака над водой. Туманы, прохладный день, дорога среди полей, человек с вязанкой хвороста на плечах, коровы на опушке, ветер...
Устойчивость мира, данного через пейзаж. И пусть этот мир меняется сто раз, – я узнаю его в этих надёжных пейзажах. Не на всякой выставке картины, которые хочется повесить на стенку – глядеть на них по утрам и вечерам, прислоняться к их пейзажному вечному существованию.
***
Gare d'Orsay
Когда туман к воде сползает постепенно
И облака сидят на креслах площадей,
Я в городе сыром завидую Гогену –
Нездешности его деревьев и людей.
...Сухой чертополох танцует на бумагах,
В редакциях газет – машинок чёрный лом,
А в серых зеркалах, в пустых универмагах
Красавица ольха смеётся над тряпьём.
И небо чёрное над набережной встало
Всё в белых искорках, как старое кино,
И на экран ползёт видение вокзала,
Где паровоз летит в стеклянное окно.
Всё на места свои вернётся непременно.
И утки на воде – как тапочки Дега...
Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной.
И тихо. И рассвет. И тают берега.
1995