Сильвия Плат
СРАВНЕНИЕ
эссе 1962 г.
Как же я завидую прозаику!
Я представляю себе, как он (а скорее она – при сравнении мне проще говорить о женщинах) – так вот, я представляю, как она подрезает садовыми ножницами розовый куст, поправляет очки, вытирает чайную посуду, мурлычет что-то себе под нос, возится с пепельницами или с младенцами, впитывает кожей косые лучи света, какой-то новый оттенок погоды, и пронизывает точным незаметным рентгеновским взглядом психологические потроха соседей: соседей по вагону, по очереди в зубной кабинет, или просто кого-то встреченного в лавке на углу. Разве для этой счастливицы есть на свете хоть что-то неважное? В дело идут старые башмаки, дверные ручки, всякие там письма с наклейкой “авиа”, фланелевые халаты, соборы, лак для ногтей, реактивные самолёты, кусты роз, гроссбухи; мелкие привычки – как кто-то ковыряет в зубах, или теребит воротник, – что угодно необычное, – кривобокое, или, наоборот, изящное; или даже то, о чём и упомянуть-то противно. Не говоря уже об эмоциях и побуждениях, с грохотом громоздящихся друг на друга. Она занята Временем – как оно проносится, замирает, расцветает, загнивает, накладывает кадр на кадр. Она занята людьми во Времени. И мне кажется, что времени у неё сколько угодно – хоть столетие, хоть поколение, хоть целое лето.
А у меня всего-то около минуты.
Я не говорю об эпических поэмах – все мы знаем, сколько времени они могут занять. Я имею в виду самые обычные, незначительные стишки. Как бы это описать – открылась дверь, закрылась дверь. А в промежутке что-то промелькнёт: сад, человек, ливень, стрекоза, сердце, город... Я думаю об этих круглых стеклянных викторианских пресспапье, помню их, но вот найти нигде не могу – ничего общего они не имеют с пластмассовыми шариками, которые продают в игрушечных отделах Вулворта. То, о чём я говорю, – это прозрачный шар, заключающий в себе мир, очень чистый, а внутри – лес или деревня, или семейство маленьких человечков. Перевернёшь его и снова поставишь – пойдёт снег. Через минуту всё изменится, и ничто никогда там прежним уже не станет – ни ёлки, ни скаты крыш, ни лица.
Так возникает стихотворение.
Но как мало места! Как мало времени! Поэт вынужден стать специалистом по укладыванию чемоданов:
Появление этих лиц в толпе
Лепестки на мокрой черноте куста...
Вот так: и начало, и конец в одном вдохе. А что бы понадобилось для этого прозаику? Абзац? Страница? Он бы смешал всё это, как краски, развёл бы слегка водой, размазал...
А, вот теперь я самодовольна: нахожу преимущества!
Стихотворение – сгущено, оно – как сжатый кулак. А проза – расслаблена и широка, как раскрытая ладонь: там есть дороги, объезды, места назначения, линия сердца и линия ума, мораль и деньги. Кулак не пускает ничего лишнего и оглушает; распахнутая ладонь, в своём движении, успевает коснуться самого разного.
У меня в стихах ни разу не появилась зубная щётка.
Мне не хочется думать обо всех полезных, обычных и достойных вещах, которые ни разу не появлялись в моих стихах. Но однажды появилось тисовое дерево. И вот это тисовое дерево с потрясающим эгоизмом стало всем заправлять. Оно уже не было просто тисовым деревом у церкви на дороге, проходящей мимо дома в городке, где жила некая женщина… – как могло бы это быть в романе. Ну, нет! Оно встало в центре моего стиха, управляя тенями, голосами в церковном дворе, облаками, птицами, той нежной печалью, с которой я смотрела на него – всем! Мне никак было не усмирить его, и дело кончилось тем, что это стихотворение стало стихотворением о тисовом дереве. Этот тис был слишком высокомерным, чтоб стать проходным тёмным пятном в романе.
Возможно, некоторые поэты обозлятся на меня за то, что я считаю, что стихи – высокомерны, что стихи не всё позволяют. Они скажут, что в стихах тоже может появиться что угодно. И куда точнее, мощнее, чем в тех мешковатых, растрёпанных и невнятных существах, которые мы называем романами. Что ж, я уступлю этим поэтам их экскаваторы и рваные штаны. Я вовсе не считаю, что стихи должны быть так уж неприступны. Если речь идёт о подлинном стихотворении, то я согласна даже на зубную щётку. Только нечасты эти поэтические зубные щётки. И уж если они появляются, то как мой буйный тис, начинают считать себя особенными, избранными.
В романах совсем не так.
Зубная щётка там вскорости возвращается на полочку и забывается. Время течёт, закручивается в водовороты, извивается, а у людей хватает времени, чтобы расти и меняться у нас на глазах. Весь этот богатейший жизненный хлам клубится вокруг нас:
письменные столы, напёрстки, кошки – весь этот любимый и затёртый каталог всякой всячины, которой делится с нами романист. Я вовсе не утверждаю, что в романе нет структуры, жёсткого порядка, точного различия между предметами.
Я только считаю, что структура прозы не так настойчива.
Как и двери стихотворения, двери романа захлопываются.
Но не так быстро, не с такой неопровержимой маниакальной окончательностью.
перевод мой.
