Когда-то наша спальня была разделена стеной на две – две комнаты двух дочек прадеда Анри. В каждой по окну.
В семь утра прямо в сон – чви – чвирк – под потолком какое-то громадное насекомое – ласточки – две – уселись на карниз и беседуют. Местные, деревенские, с красными грудками. Я решила, что они заблудились, что надо срочно открыть окно и попытаться их выгнать, но только подошла – ветерок у уха – и след их простыл во втором окне – открытом.
Громок ласточий разговор прямо над головой, не через крышу.
Одна ласточка вечно сидела на проводе, высоко над нашими головами, когда мы завтракали в палисаднике, кое-как уместив стол и четыре стула между заросшим глицинией заборчиком и стеной дома, по которой ползут розы. На мой вопрос – где же круассаны – Машка ответила – в розах.
Сознательная ласточка – ни разу не покакала нам на головы.
Липа. Громадная, толстая, верхушка в синем небе. Когда я думаю, как поедем вот в Дордонь, перед глазами эта липа под окнами. При нас расцвела. Стала совсем мохнатой. Облако сладкого запаха. Пчёлы в ней – по этажам. Не сталкивались, не ссорились.
Мы очень беспокоились о цапле у скалы. Не прилетела она встречать нас. Огорчились, подумали, что, наверно, её съели лягушки. Они пели так страстно, так радостно. Солисты и хор. Утробное, урчащее, басовое, скрипящее, зовущее. И не показываются. Ну, разве что иногда шевельнётся кувшинковый листик на воде и под ним угадываются два огромных глаза на мокрой зелёной башке.
И даже когда мы плыли на байдарке по Дордони, цапля не вылетела из кустов нам навстречу.
И только за два дня до нашего отъезда мы с Машкой повстречались с ней вечером на реке – небось, летала навещать старую бабушку и вернулась наконец домой. А лягушки продолжали беспечно петь свою лебединую песню, не думая о грустной судьбе проживавшего за сараем мистера Квакли.
В лесу земляника – иногда попадались ягоды с пол клубничины размером, но, увы, это было только начало, и зреет она сейчас не для нас. Один раз маслята, один раз белые – вылезли после единственного сильного дождя.
Черешневое бесхозное дерево среди поля – жёлтые, мелкие, сладкие ягоды. Мы, жадно хрюкая, съели все, до которых достали. Это вообще-то было не очень хорошо – дома стоял ящик с красными и огромными. Птичек объели, им-то на рынке не купить, кто ж им продаст – разве что сорокам-воронам обменяют на серебряные ложечки.
В машине на обратном пути я узнала, что нагретая черешня делается слегка похожей на вишню.
Вместо васильков – маки – в пшенице, на обочинах, на лугах, иногда – маковые поля, Катя вместо трусливого льва, но почему-то спать не ложилась. Меня же завораживало, если долго смотреть – качаются красные, блестяшие, гладкие.
Речка Везер – помедленней Дордони, рыжая вода, изредка перекаты, иногда на кустах какие-то тряпки-палки-мусор – следы половодья. Цапли из кустов – пара взмахов, и не видно, утки с утятами, селезни мужскими компаниями. Эхо в высоченных скалах, лес – и долгий, дальний, колокольный звон.
Розы вверх по стенам из жёлтого песчаника – всюду, однажды – плющ на низких проводах, как бельё на верёвке.
И каждый вечер, когда идёшь от реки к дому, – знакомый куст – пробивающий насквозь запах жимолости.