Перебираю куски памяти.

Мне они твёрдыми кажутся – такими, что можно взвесить, из руки в руку перекинуть.

Собственное и услышанное.

Говорят, что когда мне было два года, и мы жили на даче в Пушкине, я отнимала велосипед у старшего меня на год троюродного брата Мишки – отца the_bliu_rabbit.

В результате, папе пришлось потратить стипендию на покупку мне личного транспорта – я даже помню что-то такое красное, трёхколёсное, неуклюжее.

Через год, в Пицунде, я с неменьшим рвением отнимала у Мишки рыжий надувной круг.

И сейчас, глядя на Мишку, вполне можно себе представить, что он не защищал имущества.

Папа поздно закончил институт из-за войны.

В 44-ом из школы попал на фронт военным переводчиком. Поколение, которому повезло – многие выжили.

А немецкий он выучил из упрямства – где-то прочёл, что Гейне – великий поэт, открыл переводы – ужасно. Решил узнать, как это по-настоящему.

В 45-ом был Берлин, – совсем мальчишка, кончилась война, вольная жизнь – без семьи, без особых обязательств, с деньгами. Переводчик при штабе.



Роман с немкой. Познакомились на танцах – сначала дикое возмущение – «я с оккупантами не танцую».

Снимал квартиру у владельца маленькой типографии – кажется, с одним наёмным рабочим.

Однажды квартирохозяин собрался в театр, но у него шляпы не было. «Не могу же я идти в кепке, как какой-нибудь пролетарий!» - одолжил шляпу у папы.





Общался с Васькой Сталиным, как и прочие молодые офицеры в Берлине, – один раз папе досталось вино из сталинских подвалов. Утверждал, что, выпив его, они с приятелем полетели. У них была увольнительная, но в казарму вечером полезли через забор – после этого вина нельзя было – просто в ворота.

Дружил с Виктором Некрасовым, вместе пропивали премию за «окопы Сталинграда».

Благодаря войне, избежал судьбы советского историка, - всё детство ходил в кружок юных историков, а в войну повзрослел – понял, что этого – нельзя.

Избежал военного училища по разнарядке – сумел завалить экзамен по литературе – «Татьяна, русская душою» – это потому, что покорная – «но я другому отдана, я буду век ему верна».


Не знаю, в каком году папа вернулся в Ленинград... Между концом войны и моим рождением девять лет, а папа закончил институт уже при мне, значит, в Берлине был довольно долго.





...............

И ещё из рассказов – в Сестрорецке на пляже разные бабушки и тётеньки орали, что он уморит ребёнка – купал меня с младенчества в очень холодной воде.

Мы ходили в походы – расставляли пахучую брезентовую палатку, вечером в Комарово отчаянно орали лягушки, потом я услышала это исступлённое лягушье пение в Фонтенбло несколько лет назад, сразу вспомнила.

Ездили автостопом по Эстонии. С двумя огромными зелёными кузнечиками в спичечном коробке. Когда мы вернулись на дачу, я выпустила кузнечиков в сад, и они вместе с многочисленными своими детьми и внуками съели всю хозяйскую смородину, так что, небось, и не кузнечики, а саранча.

В Эрмитаже мне больше всех нравился Зевс – такой огромный, внушительный. Мы часто к нему ходили. И папа пересказывал мифы.

И ещё помню, как он таскал меня к итальянской картине (не помню только, чьей), там где арка, и взволнованный молодой человек, разгорячённый, в берете, прислонился к колонне. Папа говорил – «смотри, это, может быть, Меркуцио».

По вечерам читали обязательно читали вслух – то папа, то мама – по очереди, были книги папины, мамины и общие. Мама любила читать весёлое – Джерома, Марка Твена. Папа – серьёзное. И оба – Швейка.

В папином исполнении я впервые услышала Мопассана.

Как-то раз он прочёл мне два наугад выбранных отрывка – из Дэвида Копперфилда и из Больших надежд. Чтоб я выбрала, с какой книги я хочу начать читать Диккенса. Меня заинтриговала кладбищенская сцена из «Больших надеждах».

А ещё велосипед, запах горячей хвои и бетонки, на этот раз жуки в спичечном коробке – какое озеро мы ездили искать неподалёку от Сестрорецка? Не представляю.

Первые стихи – тоже папа – любимейший «Воздушный корабль» – «не слышно на нём капитана, не видно матросов на нём...»


Лет в четырнадцать – Цветаева в перепечатках.

Учили английский по книжке « Jimmy the carrot ».

Когда в пятом классе я пошла во французскую школу, сдуру перестали.

Играли в героев. Загадывается литературный герой, отгадчик задаёт вопросы, на которые загадавший может отвечать только «да, нет, неизвестно».

В этой игре довольно быстро удаётся достичь совершенства – стол из «спрошу я стол, спрошу кровать» отгадывался за несколько минут.

Гуляли по городу, играли в узнавание памятников со спины. Разночинцы особенно хорошо узнаются.

В 9-ом классе вслух читали Солженицына – «Круг». Приходила слушать ещё и моя подруга Оля со своим папой.

После 8-го класса байдарка втроём – с папой и папиным ближайшим другом, я видела его в этот свой приезд, и он тоже вспомнил о том лете...

По речке Уще – узенькой, небыстрой, удавалось, не вылезая, дотягиваться до малины на берегу.

Дрисское озеро, я поплыла зачем-то одна на другой берег, стемнело, волны поднялись, папа встал у воды с фонариком, и я на этот фонарик правила.

А когда всё кончилось, нас в кузове разболтанной пыльной машины подвозили на деревенскую станцию, и впереди бежал аист.

В четырнадцать лет папа начал поить меня коньяком, приговаривая – «водки пить не будет». И вправду не пила – лет до девятнадцати.

А ещё мама с папой отлично пели дуэтом.

Вообще в детстве из самого радостного – мама у рояля. Окуджаву, Галича я впервые услышала у неё.

А дуэтом с папой чаще всего без рояля. Репертуар был у них разнообразный – хоть про раввина и дочку Енту, хоть про валенки, которые неподшиты, стареньки, хоть просто частушки.

............................................................

Когда я читала любимую Бруштейн, мне казалось, что наш папа похож на её папу.


Девочке Саше было обидно, что её папа не революционер, а мне – что наш не диссидент.

..............

Я не живу с родителями с девятнадцати лет. Я уехала в 25, а с ними осталась Машка.

Машке доставалось тяжёлое – болезни, и не только родительские, но и тёток, смерти...

А мне – каникулы.

И иногда в голову мне лезет миллеровская пьеса «Цена»...

.................

Родители приезжали ко мне во Францию каждое лето. Маму я пыталась заполучить на три разрешённых туристской визой месяца, но она соглашалась оставить папу и Машку только на два. Папа приезжал на месяц – законный месяц отпуска.

Мы загодя договаривались, куда поедем.

Потом мамы не стало.

Мы купили для неё огромную палатку, в которую можно было заходить, не наклоняясь, но она не успела ею воспользоваться.

........

В предпоследний мамин приезд я свозила их обоих в Италию. Папа влюбился в Венецию, говорил, что хотел бы там родиться.

Оба они любили Францию. И Париж.

В 70 лет папа выучил французский, потому что очень ему было неприятно приезжать каждый год в страну и ничего не понимать. Оказалось, что всякое дело вознаграждается, целый год он зарабытывал именно французским – переводил документацию какого-то сахарного завода.

Мы ездили в Ланды, в Пиренеи, в Альпы, в Центральный массив, в Нормандию, в Прованс, в Вогезы, в Дордонь, несколько раз в Бретань...
......

В Шартре под Рождество в 89-ом, когда папу впервые пустили, у него секретность была со времён до моего отъезда, когда он работал инженером на Электросиле.



А это в 91-ом весной с Нюшенькой-младенцем, недалеко от нас, около замка Дампьер



Тогда же в Нормандии, в Онфлёре



Около солёного озерца в Ландах







В сентябре 92-го в Анси, в Альпах





Около Pont du Gard, уже без мамы



И два с половиной года назад в Дордони...



Гусёнку этому два дня. Он ушёл от мамы, пересёк большой страшный двор, где гуляют куры с петухом, вышел на улицу, прошёл неколько метров и подлез под калитку к нам. Нашла его Катя, мы завтракали, и я увидела, что нос под столом как-то трепыхается. Наклонилась и достала гусёнка. Отдала его папе и пошла звонить Анри, чтоб забрал.

Этим летом папа проходил с нами 15-20 километров за прогулку, плавал...



............

Он работал до самого почти конца. Когда я приехала, три недели назад, заканчивал перевод. Торопился.

Мы с Машкой ездили за зарплатой – он сказал – «последняя, наверно, зарплата...»

Пока ещё мелькала какая-то призрачная надежда, говорил, что если вдруг ему станет лучше, и он чудом сможет ещё раз приехать во Францию, ему будет трудно поехать далеко. Я сказала, что можно и близко. «Да» – сказал он – «в Бургундию, например.»

Родители никогда не были стариками, невозможное для них слово...
Я черпаю в этом какое-то странное утешение...

Папа в 81 год ушёл молодым...

Я успела сказать ему, как я ему благодарна...

И уехала.

И опять Машке досталось самое трудное...