Во французских Альпах дома каменные, а в швейцарских деревянные – просторные избы, стоящие на подклетях, а иногда на курьих ножках. Герани в горшках на окнах. Говорят, что во дворах таких избушек стоят роллсройсы.
Мне не хватало коровьих колокольчиков, тех самых, которые звенят в точности, как мачты яхт. Во французских Альпах живёшь под коровий перезвон. Наконец мы его и здесь услышали, пошли на звон как на дудочку Крысолова, встретили чёрных коровок, во французских Альпах коровки бело-рыжие.
Один бычок долго за нами шёл, мотая головой с колоколом на шее.
Сурки толстые мохнатые, хвостатые – пересвистываются, бегают по склону в гости друг к другу. Один совсем смелый – сидел под камнем, под порталом, ведущим в подземный дворец и меня ждал, смотрел круглоглазо и спокойно, пока я его фотографировала.
Черника созрела на осенних красных черничниках. И на завтрак черника с молоком – листочки в молоке плавают. Я люблю собирать чернику – сидишь на пригорке, сухие черничные листья между пальцами трутся, круглые ягоды по пальцам катятся, глухо стучат о пластмассовую коробку. Надо обязательно собрать на пирожки – в честь мамы с Бабаней, в честь пирожков, зажаренных на сковородке когда-то на керосинке, в честь ягод, собранных в Усть-Нарве в черничнике в лесу, где росли моховики, те самые, маленькие, которые в молочную бутылку через горлышко проходили, и их мариновали целиком.
Гигантские лиственницы с дуплами, тысячелетние, искривлённые ревматические стволы.
Рыжики свежие хрусткие, за пару дней засаливаются.
У моря я живу, а в горы приезжаю в гости. Сижу на каком-нибудь перевале, смотрю на снежник, ёжусь от ветра. С приятностью думаю, что поднялись на 700 метров. Подняться на 1500 ещё куда приятней постфактум, но предвкушение с лёгким сосаньем под ложечкой, и когда идёшь, прёшь – один верблюд, второй верблюд…
А плыть – раскрепощение, физическое счастье, свобода – если вода нехолодная – вроде, и предела нет. Только когда наконец выходишь, стаскиваешь ласты, маску, шатаешься слегка.
Сегодня мы были на искусственном озере – белесая мёртвая вода– плотина двухсотметровой высоты.
Собственно о чём я – всегда об одном – укладываю кирпичики в попытке рассказать историю без конца и без начала.
У любой прогулки должен быть какой-то закадровый смысл, какое-то подтверждение разумности существования.
Вот яблоневые сады на дне долины. Твёрдость яблок на зубах.
Секундная стрелка настенных часов перескакивает кузнечиком от деления к делению, обнажая дискретность любой непрерывности.
Тот сурок, которого мне удалось сфотографировать, получил в моём человечьем мире адрес и место во времени. Я могу думать о нём, как о личности, интересоваться тем, что он делает в данный момент.
А остальные – просто сурки…
И как же важно занимать эти пространственно-временные координаты.
Каждый – центр собственной вселенной… И рвёмся к подтверждению собственного существования – со стороны других вселенных.
И деревня с другой стороны долины – пригоршней огней – но теперь я могу её назвать и знаю, что дома там – деревянные избы. И тишина на улице, как и тут.
А что сурки по ночам делают, бог весть. Катя вот ненаблюдательная, ни одного сегодня не разглядела, тихо посапывает, подогнув лапы с огромными подушками.
А есть ли в мире запах нежней, чем у собачьих подушек?
