А проза мне понравилась.
Книжка написана в манере, которую я считала совершенно исчезнувшей – в трифоновской. Трифонов, начинавший плохим писателем, к концу жизни выработал вполне определённый стиль, стиль очень подходящий Москве – с запахом снега, с бульварами, троллейбусами, с красотой горестной жизни. С переплетением времён, с прыжками в прошлое. Особенно сильно это трифоновское письмо проявлено во «Времени и месте». Но не только.
И совершенно неожиданно я, читая Гандлевкого, на минуту потеряла нить. Трифонов – это сплетение «довойны», конца 30-х с 70-ми. Ребёнок конца 30-х, подросток военного времени, ему в 70-х около 50. Гандлевский – двадцатилетний мальчишка начала 70-х, ему под 50 в самом конце 90-х.
И вот я заблудилась между «нрзб» и «Временем и местом».
У Трифонова 70-ые – настоящее, у Гандлевского – прошлое, герой Гандлевского годится герою Трифонова в сыновья, но тут не противоречие отцов и детей, скорее – сродство.
Впрочем, совсем не удивительно.
Я читала "Время и место" в журнальном зале библиотеки брауновского университета в городе Провиденсе, штат Род-Айленд, читала и тосковала по собственной юности, оставшейся в 70-х в Питере. И не было никакой пропасти между юностью в Москве в 50-х и юностью в Питере через 20 лет. Читала и перед глазами были лужи, снег, слякоть, какой-нибудь неожиданный виноград в освещённой зимней витрине. А за окном была Америка, кампус, лужайка, бесснежная сухая зима, бьющая током, когда открываешь дверцу машины.
Сейчас обе эпохи – куда-то канули, и в той глубине, куда они провалились, их не различить…
Когда начинаешь читать "нрзб", первое желание – всех припечатать, опознать. Ведь это же московское лито, ведь я же всех их, хотя бы понаслышке, но знаю. И тут почти сразу – стоп. Не складывается.
Конечно, когда на лито приезжает эмиссар из Ленинграда и рассказывает о том, что ГБ совсем оборзело, и что он всю ночь жёг рукописи на свечке, то сомнений нет – Кривулин.
Под морозец мандаринный
И подарочный снежок
Я на свечке стеаринной
Всё бы рукописи жег...
Ну, может быть, Додик Лифшиц, пишущий хокку на бумажных журавликах, которые он опускает в обувную коробку с надписью "Птичий базар", это Лев Рубинштейн.
Сопровский, "Московское время" где-то названы, но именно, чтобы указать, что речь не о них.
"нрзб" – книга от первого лица. Герой – специалист по поэту Чиграшову, в конце 90-х он готовит чиграшовскую книжку к изданию в "Библиотеке поэта".
На секунду судорожно задумываешься – о ком речь, и практически сразу понимаешь, что тут-то и есть главное, - а ни о ком.
Гандлевский пишет альтернативную литературную историю, ту, в которой другой главный поэт, не Бродский.
Сначала говоришь себе – "ну, ясно, сейчас будет антипод Бродского". И тут же видишь, –нет, вместо антипода – не более, чем некоторое смещение. Чиграшов чуть старше. Чиграшов – москвич. Чиграшов – не полный еврей, а половинка. Вместо истории с попыткой угона самолёта в Средней Азии, история с попыткой уйти на ездовых собаках с Чукотки на Аляску. Вместо ссылки - лагерь. А вместо отъезда в Америку – самоубийство, пуля в лоб.
При этом всё, что говорится о стихах Чиграшова, можно отнести к стихам Бродского. Вплоть до монотонности чтения.
Чиграшовкие цвета – чёрно-жёлтая гамма.
Любовная лирика – её немного, она вся к одной женшине. Подробное описание этой любовной лирике, в частности прозаическое описание стихотворения "Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело." Но в конце стихотворения тоже смещение – появляется ребёнок с юлой.
Все чиграшовские стихи написаны до лагеря. После возвращения из лагеря он не пишет.
У Бродского прослеживается момент смены стиля – ещё до ссылки. Явно под влиянием-вливанием английской поэзии.
У Бродского вместо гибели отъезд, сначала воспринимаемый как гибель, потом обратившийся в новый виток, в победу.
Интересно, зачем Гандлевский написал такую сгущающую безнадёжность книгу?
Эта безнадёжность разлита во всём. В хищных сегодняшних московских улицах, в смертях, в беспомощности. Герой, от лица которого книга написана, носит фамилию Криворотов. И эта малоэлегантная фамилия подтверждается инсультом, от которого он долго оправляется. Любимая женщина умирает от рака в 40 с чем-то.
Старшая сестра Чиграшова находит тетрадь с неразборчивыми записями, она надеется, что в ней намётки романа, на который Чиграшов за пару месяцев до гибели глухо намекал, но там только телефон химчистки, список продуктов из магазина и последняя любовь – к любимой женщине героя …
