А вечером в саду пахнут кипарисы, их запах смешивается с сосновым. На сосне над террасой живёт белка и сыплет мусор на голову, на керамические плитки пола – огрызки шишек, мелкие веточки. Когда мы за стеклянной дверью, в комнате, белка устраивается на террасе, раскладывает на полу рыжий хвост. А Катя потом за белкой объедки подбирает – грызёт упоённо.
В роще через дорогу всё разрыто – кабаны – эдакие бульдозеры с раздвоенными копытцами. Летом они заходят в сад и грызут шланг от поливалки. Лисы тоже бывают.
Голые низкие виноградники тянут из земли чёрные трёхпальцевые руки. Руки? Лиры?
Оливы, оказываются, зимой стригут, ветки на земле валяются.
В лесу влажно, полутемно. Сто лет не видела печёночниц – в Ленинграде в мае букетики продавали бабки и обзывали её фиалкой. Ленинградская – синяя, тут печёночница лиловатая. Лес растёт у подножья низких красных горок – массив Эстерель – розовый гранит.
Стоит выйти на опушку из густых зарослей, как оказывается, что воздух тоже окрашен розовым от скал, и слегка дрожит.
Мимоза рекой вьётся по дну долины – мимозовая река, хвойные берега. Идёшь верхней тропой, а она внизу под тобой вьётся.
...
В Ницце на набережной стада велосипедов. Резко холодает к вечеру. В честь карнавала, у всех прохожих в руках мимоза, только у некоторых ещё и другие цветы, например, орхидеи. Днём народ купается, кто-то плавает до буйков в четырнадцатиградусной февральской воде. А дети пищат, плюхаясь в полосе прибоя. Из городких рюкзаков, вроде моего, за спинами гуляющих, тоже торчит мимоза.
В лесу её дерут, как черёмуху в Питере каким-то давним маем, когда мы плавали по Неве на лодке, а черёмуха свешивалась с берегов.
Пиво на уличных столиках просвечивает на солнце.
Собаки, ролики, голые люди на пляже вжимаются в гальку, а кто-то идёт в шапке-ушанке. И в отличие от Парижа возле уличных столиков нет газовых обогревалок.
...
На приморской тропе несмолкающий ветер, остро пахнет соснами, и тут тоже вдруг из расщелины в красных скалах – неожиданный мимозовый куст. Вода непрестанно меняет цвет – иногда густо синяя, иногда зелёная. И эта неумолчная непрерывность – от остроты соощущения что-то внутри сжимается до страха. Тревожно – от этой смеси запахов – сосен, ветра, каких-то дальних цветов, от переливчатости воды.
Муж и жена ведут на двух поводках двух старых лаек. Собаки идут с трудом, почти ковыляют, их приходится подтягивать на камни, почти переносить через препятствия. А молодая бульдожка на маленьком пляже радостно нюхала кромку прибоя. И у воды мы находили потерянные собаками теннисные мячики.
...
Светятся на солнце мимозовые холмы, на горной дорожке только и надеешься, что никто не поедет навстречу.
Тень от шмеля на жёлтой стене, тени чаек пробегают по деревьям.
В Сен-Тропе джипы и дорогущие мотоциклы, мачты, а в городке Гримо возле развалин замка, как бешеный цветёт миндаль, и жмёшь на кнопку аппарата, бессмысленно жмёшь, пытаясь ухватить через цветущее дерево крепостные стены... Обволакивающий запах.
...
Едем обратно.
Работы на виноградниках начинаются в марте. Люди что-то там подвязывают, никаких машин.
Навстречу мистраль, зимой – он ледяной.
За неделю расцвели деревья – миндаль, камелии, магнолии на южных склонах.
И неожиданно, хоть вроде и постепенно, меняется на обратной дороге пейзаж. За Лионом и виноградники другие – похудей и повыше. И Бургундия вовсе не юг...
