Утром не то чтоб темно, но и не совсем светло, сероватая невнятность пасмурного дня.

И под мелким неслышным дождём  – сито что ль вместо неба, – кто-то сидит на улице перед утренней чашкой, кто-то открывает на бегу смирный зонтик – ветер пока  не выворачивает его наизнанку.

А из окна вагона – красные огни застывших перед светофором машин.

Потом по лестнице – из метро на набережную, привычное удовольствие от взгляда на Нотр Дам, рыжие пахнущие осенью бархатцы, георгины в садике у Saint-Julien-le-Pauvre,– прохожу через него насквозь.

Капустные отрезанные головы в огромных сетках на тротуаре перед закрытой ещё китайской лавочкой.

«Из разлюбивших меня можно составить город» - самонадеянно однако – и из разлюбленных – книжек, например, или людей, которые тенями на горизонте – не то, чтоб забытые, но и не часть жизни.

Нас омывает река, или мы отталкиваемся, плывём. Проходят отдельные дни, получаются столетья.

Разлюбленные слова когда-то любимых стихов.

В детстве стоило несколько раз прочитать – и укладывалось в голове, и осталось – вот и получается, что наизусть, кажется, больше нелюбимого, чем любимого.

В 14 лет – когда с налёту, с наскоку – запоминалось навсегда – была Цветаева.

Совсем разлюбила? Нет, конечно, не совсем, конечно, иногда пробормочешь – и удивишься прекрасному словосплетенью, но где-то шевелится неловкость прямолинейных смыслов, экзальтированности...

Но я совсем не о ней. К слову пришлось, к потоку... К разлюбленным.

А ведь именно они, эти когда-то любимые, указывают нам – этот поток, несущий нас, не выдуман. Время – оно существует.

И стоишь на берегу, останавливаешься на минуту – мимо пустые сигаретные пачки, старые порванные магнитофонные плёнки, подмокшие книжки – ты, или не ты – вот в чём вопрос...

Недавно, впопыхах, по дороге, включила в телефоне Окуджаву – хотелось узнать, отзовётся ли? – отозвалось – и вдруг поняла – не отозваться – это как забыть себя, посмотреть а старую фотографию, не узнавая...

Мы тогда жили в мире, где были мы – и были они, – где были явки и пароли,  в мире, где официальное ненавистное ходило рядом с нашей жизнью,  касаясь, проникая в неё политинформациями, на которых мы спали, – а иногда кого-то оно  выхватывало железными челюстями.

Есть времена, когда степень ужасов, или их количество зашкаливает, и для собственной счастливой жизни не остаётся места, дыханья – слишком много смертей, унижения и ужаса. А есть времена нетяжёлые – вот семидесятые из таких – можно было выстраивать жизнь рядом с ненавистным, не внутри, отгораживаясь от враждебного – собственным – и окуджавские песни –  среди многих паролей того времени.

Я давно не там, я могу легко позволить себе не вспоминать тогдашнего, столько всего важного-любимого с тех пор выросло, закрыло, отодвинуло.

Но иногда включаю в своём навороченном телефоне – и не обязательно Окуджаву, бывает, что и Визбора, у которого почти никогда ни поэзии, ни музыки, а только интонация, только личное обаяние – и бегу по улице, по лесу – и отчётлтиво понимаю – разлюбить – разлюбить себя тогдашнего? – забыть о том, как они помогали счастливо жить во враждебном мире – нафиг-нафиг – лучше уж буду любить и помнить, как любилось...