Первая у дверей Гриша – выгибает спину, хвост трубой – торжественно проходит – случайно тут оказалась, не иначе, – просто мимо шла.
Тане нужно выбраться из-под кровати, а это пару минут занимает – просто ль ползти на пузе? Но вылезает, пыльная, бежит, подскакивая, пружиня, и Гриша тут же носом в ладонь – две морды ложатся в руку.
Таню на поводок – и в лес.
Тюльпаны на клумбе стоят английскими солдатами из Джейн Остин – строй красных мундиров. На каштанах вот-вот белые свечки вспыхнут, розовые – позже. Листья разлапились, расправились, – я вспомнила страусёнка, виденного когда-то в Туари, – уже самый настоящий был птиц, но тело ещё хранило форму яйца. Васька рассказывал, что в детстве в Аскании-Нове ему досталась яичница из страусиного яйца, не ему одному, конечно, – на целую компанию хватило.
А в лесу вечернее солнце на стволах, сто раз я его снимала в упор, как не положено, и в его свете Ваську, Катю, юные листья – вон лезет рябинка совсем маленькая, а листья солидные. И ветреницы, белые с лиловым, как северо-африканская репка, не русская жёлтая, за которую дед да бабка.
Двадцать лет назад в лесу была «смотровая площадка» – мы выше Парижа, Васька говорил, что на 300 метров, на самом деле, конечно, на 150, и по тропинке можно было выйти на склон, на открытое место, – лес нырял вниз, взгляд скользил над верхушками деревьев – а там Париж с Эйфелевой башней и золочёной головой Инвалидов, и Сакре-Кёр совсем далеко на севере. Давно уже всё заросло, гОрода за деревьями не видно, и мы даже само место, где была наша площадка, находили неуверенно.
В лесу когда-то был Васькин кабинет, ещё до меня, – полянка с пнём возле дуба.
Буря в Рождество 1999-го уйму деревьев повалила, но дуб выстоял. А через год мы говорили: «пожар способствовал ей много к украшенью». В лесу появились папоротники, вереск, - их отродясь там не было, - и даже среди ежевики несколько малиновых кустов. Иван-чай на вырубке.
Лес – продолженье квартиры. Однажды мы подобрали там проросший жёлудь, и в огромном горшке у нас вырос дуб, – ну, дубок. Сколько-то лет промучился, но дубу, конечно, не место в комнате.
Ветреницам дышат в затылок дикие гиацинты. С неделю они делят пространство, потом ветреницы тихо никнут, уступая синему напору. Как-то мы накопали луковиц и сунули в горшок. Гиацинты вылупились, но не сине-лиловые, а бледные, почти белые. Может, дело в отсутствии подоконников, в том, что цветы нам не устроить на солнце.
Плющ, цепляющийся за стволы, тоже пересаживали, верёвку для зацепки протягивали. Не помню уж, что с ним потом случилось.
Лет 15 назад в лесу жили белки, а потом незаметно их выжили бурундуки, – наверно, еды не хватало на всех, и бурундуки оказались проворней. Нюша вечно за ними гонялась, а Катя с одним отважным долго играла в гляделки, потом они мирно разошлись. Машка только что видела белку, Васька бы обрадовался. Кролики иногда показываются. За одним Нюша как-то припустила по склону вниз со всех лап, а он нырнул в норку.
В нашем лесу я поняла, что такое – пронизанность птичьим пеньем, когда воздух звенит, – в сосновых лесах такого не бывает. А может, я не обращала внимания, мне это не так важно было.
Зимой на голых ветках сияют малиновки. Дрозды шуршат в кустах, будто не птицы они, а звери.
На широкой тропе, которую мы зовём главной аллеей, недалеко от опушки, – просыхающая только в сушь лужа. Мы вечно воевали с собаками, чтоб они туда не лезли, а они, естественно, хлюпали по мокрой глине, подымая брызги, а Нюшенька, как миргородская свинья, готова была там прямо развалиться. И – сначала пописать, потом попить – куда без этого.
Сто лет (те самые 22 года) назад, когда я работала инженером в месте, куда добираться без машины было очень долго, Васька с Нюшей меня утром отвозили, а вечером забирали, и весной-летом мы сразу шли гулять – иногда «за дорогу», через мостик над автострадой перебирались в лес, который тянется до Версаля и дальше, – там сырость на тёмной от сомкнувшихся крон тропинке, острый укропный запах зонтиков, из которых в детстве делали дудки, свалены брёвна, покрытые мхом, и главное – весной и ранним летом – всегда кукушка. Длящаяся минуту вечность.
Последние годы мы ходили по главной аллее до края оврага, к очень удобному пню. И иногда, редко, – «верхним кругом» – не спускаясь к прудам, не уходя за дорогу. И сейчас ждали – вот кончится зима, станет тепло, расцветёт терновник возле входа в лес, потом высоченные дикие вишни, – и пойдём... Хоть на опушку, – посидим на скамейке под вишнями, сыплющими лепестки... «Станет тепло, – обязательно дойдём до леса...» – говорила...
«и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем.»
