У них куры, утки, кролики... Девять месяцев в году они живут в том прекрасном доме, который летом сдают, где мы две недели прожили. Огромный, с пятью спальнями – видимо, в этом доме и выросли их четыре сына. Двое уехали из Бретани, двое остались...
За домом сад, – поляна, по краю которой деревья, розовые кусты, – а за забором хозяйский огород, птичий двор, времянка, где они живут летом, и летняя кухня в отдельном сарайчике. В этой кухне мы с ними как-то пили отличный сидр, который они покупают у соседки. И ещё что-то тоже тамошнее, от той же сидротётеньки,– крепкое, яблочное, но не кальвадос, а что-то сладковатое.
Хозяйка, говорящая на абсолютно культурном правильном французском, сказала, что в детстве она его совсем не знала, дома говорили только по-бретонски, французский начался в школе.
Потом бретонский она позабыла, и вот теперь пошла его вспоминать в кружок. Правда, утверждает, что как-то очень всё странно – бретонский её детства звучал иначе. Похоже, что в кружке говорят с французским акцентом. Может, и не осталось больше людей, для которых этот тяжёлый кельтский язык по-настоящему родной. При этом она говорит, что бретонский её детства был сильно неблагозвучный.
Васька в восьмидесятые ездил в Сен-Геноле с Валькой. К валькиной подруге, местной учительнице. И мама этой учительницы французский знала довольно плохо. Но ей было семьдесят тогда...
А лет десять назад мы как-то в Сен-Геноле встретили тётеньку, которая ехала на велосипеде в крахмальном высоченном кружевном чепчике – куафе. А потом другую тётеньку мы увидели через окно первого этажа – она в куафе наливала чай своему дяденьке, читавшему за столом газету. Кажется, я тогда ещё не фотографировала...
Когда я сказала нашим хозяевам, что мы собираемся на байдарке, хозяйка ответила, что они в воскресенье как раз плавали. И очень удивилась, услышав от меня, что мы поплывём, если только ветра не будет. «Так ведь вы ж вдоль берега, не в открытое море, вам ветер не помешает» – сказала.
В самом начале нашего пребывания у страшно уродливой, с мозолистым клювом, барбарисовой утки вылупились утята. Нас позвали смотреть. Хозяин всё предлагал, чтоб я утят сфотографировала, глядел на них с огромной нежностью, показал нам утиного папу.
И когда мы шли по дорожке, поднял с земли пёструю курицу, приговаривая, что, дескать, смотрите, какая курица ласковая. Гладил её, и даже с нами он стал более разговорчив, общаясь со своим птичьим миром.
С кроликами у них живёт морская свинка, у неё был дружок, но вот умер недавно.
Удивительное дело, – кроликов съедят, куриц, наверно, тоже многих съедят, и уток, а вот люди, которые знают, что им придётся потом убивать, всё равно к этим своим домашним зверушкам привязываются...
И кстати, не впервые я с этим столкнулась. Моник рассказывала, как тяжело резать корову, которую телёнком выкармливаешь из соски. И девочка на бретонской ферме, которая нам с Васькой показала народившегося телёночка, говорила, что очень грустно, но его съедят...
Мир соткан из противоречий – мы едим зверей, которые нам милы, и с отвращением думаем о поедании червяков.
И крестьяне, которые разводят живность для еды, привязываются к своим зверям...
И до последнего держат на летних пастбищах старых коров, от которых нельзя уже продавать молоко, чтоб подарить им ещё немного жизни и радости. Но зимой всё-таки отдают на бойню, потому что очень дорого держать корову для дружбы...
Но среди коров сейчас часто держат лам – я не уверена, что для шерсти, может, и просто для радости, как вот морских свинок среди кроликов...
Что ж – неразрешимое противоречие заложено в самой основе жизни, – в том, что она конечна, – однако ж живём... И об этом противоречии знаем, в отличие от собак и других зверей...
