И я испытала нутряное физическое наслаждение. Есть пейзажи, которые так на меня действуют, есть картины. А тут мятый бидон и астры в нём.
За молоком мы ходили с белым бидончиком со сколотой в углу эмалью. Кажется, на нём ещё здоровенная земляничина была намалёвана. А такого бидона с вмятинами я вообще в хозяйстве не помню.
Да, лиловые астры, конечно, – и мама, и бабушка Бабаня их очень любили.
В самый раз тут вспомнить «Дорогу уходит в даль» – "Возьмёшь ноту - ля бемоль, лиловую,сиреневую – и – слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю"
Но бабушкины-мамины астры были без жёлтых серединок, просто мохнатые.
Почему же, откуда это ощущение совершенной точности?
Похожее по силе на то, что я испытала, когда не могла отойти от картины Моне, на которой за окном в сад проплывает яркий платок – там и лето, и заросли, и запах слегка заброшенного сада – с сорняками, с мокрым песком после дождя, и уходящая минута, и не схватишь, – щёлкаешь пальцами, они захлопываются на пустоте, и васькин старый стих 84-го года – из окна больницы – «Но все кажется, видится из-за угла красно-серый голландский платок», и обещание, что ты сможешь вернуться и опять глядеть, и не наглядеться, и будут крутиться в голове – хоть балкон, где чай пьют, – из Бунина, из грани веков, хоть вечерняя электричка, когда проводили маму и идём светлым прозрачным вечером домой.
Вот и к этому бидону с астрами хотелось возвращаться, поводить носом, пытаясь втянуть горький запах, и про тёплые коровьи вздохи хотелось вспомнить, и услышать, как бьёт в бидон струя молока.
И глухое солнце на алюминиевом боке, не сверкающее, а поглощённое. И запах зелёной тонкой коры, когда обдираешь яростно прутик, тоже там был.
И уходящее, убегающее, не дающееся в руки – почти-почти – вот как тот вечер неделю назад, когда я снимала пасмурный закат – и он там, в копилке...
...
Может, именно поэтому я так внутренне враждебна к концептуальному искусству, так не люблю Комара вместе с Меламидом, и унитазов в музее...
