Качаются занавеской на слабом ветру ёлочные дождики, за ними дышат осёл и вол, греют, вздыхают...
За каждым прохожим идёшь – а некоторые и дважды мимо проходят – особенно те, что с собаками. Поспешаешь за перекинувшим через плечо длинный белый шарф высоким черноволосым, несущим одну розу, и за тем, что пробежал из булочной с торчащими из рюкзака пятью багетами. И за пожилым джентльменом, только что попивавшим вино с приятелем, и вот уже он встал и пошёл куда-то в вечер. И за таксой при другом пожилом джентльмене, – его неожиданно окликнул слегка циркового вида человек с велосипедом, взятым под уздцы. «Добрый вечер, вы меня не узнаёте?» – в двух шагах от нашего столика. Конечно же, узнал старого знакомого грустный джентльмен, которого жена послала за хлебом и заодно с таксой выйти. Болтают, а таксе на поводке скучно, – нет бы обнюхать все дырки и столбики, или уж домой – чай пить с хозяйкой, и крошки с пола всегда перепадут, да и булочки не пожалеют.
Или побежать за котом, соскочившим с невысокого каменного забора возле кампуса,– кот торопится, – может, на свидание, а может, ко мне на лекцию заглянет.
Сунуть нос в неукрашенную пахнущую из всех сил ёлку возле станции – молодцы-ребята, что сразу не украшают – преддверье, предощущение, предпраздник, преджизнь...
Ранний Кушнер – 60-х другого века
«...Я с лёгкостью смотрю
На снимок давних лет.
"Вот кресло, — говорю, —
Меня в нём только нет".
Но с ужасом гляжу
За чёрный тот предел,
Где кресло нахожу,
В котором я сидел.»
Собака Таня в него складывает свои мячики и прочее имущество, в это кресло.
А среди дня через стекло – вдруг густое небо упругой синевы, зелёно-золотые разреженные тополиные кроны, и не смахнуть несуществующих слёз.
