Лошади в промокших попонках тихо стояли под дождём, и не понять было, терпят ли они его, по привычке не жалуясь, или им эти потоки воды, стекающие по спине, нисколько не докучают.

Под февральским ветреным дождём, бьющим в нос, рябящим лужи, срывающим жёлтые цветы с колючего дрока.

А потом небо открылось, дождь стёр с него серую шкуру, и обнажилась та самая «бледно-голубая эмаль, какая мыслима в апреле», и просияли разноцветные мохнатые коровы у края леса – рыжие, чёрные, золотистые...

И капли отражали, что могли.

И опять дорожки, столько раз езженные за столько лет, и на плакате просьба снизить скорость, потому что выползают из пруда жабы – я замедлилась, а жаб не было, – и взлетели в небо удоды из изумрудной травы.

На краю деревни любимый васькин дом прекрасной эпохи долго стоял бесхозный – с башенкой и оконными провалами с утерянными цветными стёклами, – давно его купили и скрыли забором, да и вязы разрослись.

Шпиль часовни спрятан за сгустившимся за годы лесом, земля круглая, и на фотках видно, как она уходит из-под ног, и главное в мире волшебников – pensieve – головой вниз – и сразу в том, как оно было, – и прыгай, сколько хочешь – а у маглов нету.

Фазан, пёстрый, упитанный, довольный миром и собой, вышел на обочину, и раскрылись первые, похожие на капли, белые цветы, название которых я всегда забываю.