Из колодца

Утром полуоткрытым глазом (правым, левым?) я смотрю на новости, которые подсовывает мне мой планшет.

И вот вижу – на самую нашу родную любимую западную Бретань напал не ураган, конечно, но бурь по имени Вольфганг.

В родных местах ветер

Camaret : 116 км в час
Pointe du Raz : 103 км в час
Brest : 99 км в час

Ух, поглядеть бы!

А у парусника в двухстах километрах от Бреста в открытом море поломало мачты, но доблестный вертолёт с военно-морской базы в Ланвеоке долетел и всех людей с парусника спас!

Может, это тот самый вертолёт, запаркованный на полянке, мимо которого мы проезжаем, возвращаясь домой к себе на хутор, и возле которого щит с сообщением, что за свою вертолётную жизнь, этот вертолёт спас, не помню точно, цифру, которая там прописана, но точно больше тысячи двухсот душ!

«Но Кузьма - пожарный старый,
Двадцать лет тушил пожары,
Сорок душ от смерти спас,
Падал с крыши десять раз.
Ничего он не боится,
Бьет огонь он рукавицей,
Смело лезет по стене.
Каска светится в огне.»

Вот и вертолёт наш не боится волн и ветров!

Сегодня я наконец поняла на собственной дублёной шкуре, что означает «вывели козу».

Это когда из сорока градусов за окном делается 30 – и раскрываешь окна, и чуть не прыгаешь, глядя, как гнётся от ветра тополь, и надеешься, что промчавшийся на курьерской скорости дождь, опрокинется на дома и газоны с удвоенной силой, – и пусть заливает комнату, и пусть хлопают двери!

После дня в бункере, в бомбоубежище при электричестве с закрытыми ставнями, так что ни лучик не просочился, – вдруг просто жаркое лето, когда градом льётся пот, и хочется жить в море, в озере, в реке, в крайнем случае, под душем, – жаркое лето.

И всё-таки не взять мне в толк, каким образом африканская жара шарахнула по нашим средним широтам – по парижскому району и северу, по Германии и Бельгии, по Англии – не затронув Прованса – в Марселе 32 – отличная июльская марсельская температура. И как это дыханье пустыни Марсель обошло? Ну, что в приморской Бретани и в приморской Нормандии 22-24 – это понятно, но этот горячий суховей – он пронёсся над Марселем, его не затронув? Пролетел навстречу мистралю по долине Роны?

В 2011-ом году мы с Васькой, Бегемотом, Машкой, Сашкой, Мурьком (ей ещё года не было), Осликом, собакой Катей и кошкой Гришей жили в неделю в Па-де-Кале, в городке Виссане на Ламанше. Домик мы там сняли. Сашка с Мурьком приехали из Англии после конференции. Остальная часть общества – из Парижу. На последние пару дней из Англии после другой конференции подвалил Илья.

В наш первый там день мы с Бегемотом и с Машкой пошли по пляжу из Виссана в сторону мыса по имени Серый Нос. Васька на длинные на целый день прогулки, увы, уже не ходил, и Катя тоже не ходила...

Мы шли по отливному серо-голубому пляжу – дюны, море, песок, всё это простанство подрагивало в перламутровом свете.

И вдруг наткнулись на лежащий на песке чёрный остов изъеденного мидиями и водорослями, изржавленного военного корабля. Он в этом мягком простанстве был диссонансом, вилкой по тарелке, железным злым напоминанием.

Мы его, естественно, сфотографировали с разных сторон.

Вернувшись, я рассказала о нём Ваське.

***
Мы с Бегемотом и с собакой Таней съездили в Виссан в октябре и вот сейчас, 30-го декабря. Благодаря тому, что Катька с Сенькой переехали в Лилль, от которого до Ламанша полтора часа, а то и меньше, если не в Виссан ехать, а в Дюнкерк, море очень сильно приблизилось к Парижу. Поехал в субботу утром на море, – за три часа с небольшим хвостиком доедешь – а оттуда в Лилль к ребятам.

В октябре, поставив машину в Виссане, мы пошли не налево, в сторону не Серого Носа, а направо – к Белому. Когда мы вернулись, у нас ещё оставалось немного светлого времени, и мы немножко прошли в сторону Серого. Я, заметив издалека на светлом песке что-то чёрное горбящееся удлинённое, каждый раз надеялась – вот сейчас он появится – ржавый эсминец. Но нет – оказывалось, что это всего лишь заросшая водорослями и мидиями скала...
Ну, не дошли, – в следующий раз пойдём к Серому Носу и увидим наш корабль.

30-го декабря мы поставили машину у Серого Носа и пошли оттуда к Виссану. И – опять только скалы в водорослях.

Лежал со второй мировой – и вдруг его убрали? Не привиделся же он нам, не коллективная же галлюцинация, да и фотки на месте...

***

Позавчера, проглядывая новости, я упёрлась в фотографию виссанского пляжа – белые домики над песком.

В небольшой заметке говорилось, что одному фотографу повезло – в Виссане он на песке увидел древнюю подводную лодку времён первой мировой. Экипаж с этой лодки успел спастись перед тем, как она затонула. Потом её притащило теченьем к Виссану, затянуло в песок, и иногда она показывается, редко – зависит от приливов-отливов и от движения слегка зыбучих песков. Фотография этой лодки тоже была в заметке. Подводная лодка, не наш эсминец.

Но наверно, и эсминец показывается только изредка, и нам тогда просто повезло...




* * *
Не мыс, а скорей полуостров,
Бегущая в воду земля,
На отмели – брошенный остов
Крошащегося корабля...

Он полуутоплен в Ламанше,
Забитый песком ненасыт...
И чайка над ржавчиной машет,
И что-то по ветру кричит.

Её бесконечные взвизги
Твердят над примолкшей волной,
Что это не судно, а призрак
Судьбы лицемерно-стальной:

Эсминец, обшивки лишённый,
Страшней, чем разрушенный дом,
Чем остов сгоревшей машины,
Что тоже молчит ни о чём –

А тут... Проржавелая память –
Про то, что давно... далеко...
Моря раздвигал он боками,
Как в древние годы – «Арго»...
Паллада тогда наказала
Язона, и вот отчего
Тяжёлая память упала
С подгнившей кормы на него.

И чайке, наверное, ясно,
Над чем она там ни кружись,
Что не для неё, так для нас-то
Синонимы – память и жизнь..

А это вот ржавое что-то
Напомнить пытается нам,
Что море есть суть поворота
К невнятному « дальше, чем там»,
Что вечно плывущая память
Подобна путям кораблей:
Не зря нас упорно к ним тянет,
Как к собственной жизни своей,

И ржавому остову ясно,
И пене, взлетающей ввысь,
Что пусть не для них, но для нас-то
Синонимы – память и жизнь.


13 июля 2011

зимнее

Летом 89-го втроём с бостонским другом Борькой Ф. и приглашённой мною из Питера в Париж его сестрой Танькой мы отправились на бегемочьей машине недели на три в Италию.

У Таньки была одноразовая виза во Францию, и никакой тебе итальянской визы.

Поехали мы поэтому через перевал по горной дороге, а не по автостраде через Монбланский туннель. Надеялись, что документы не проверят. Выехали в 6 утра, и где-то непоздним вечером оказались на границе, на итальянском склоне за Бриансоном.

На въезде в деревню будка, перед ней очередь из машин. Ну, мы с Танькой вышли и спокойно прошли мимо очереди по улице, никто нас не остановил, а у Борьки визу благополучно проверили.

В сумерках мы уже въезжали в Турин. Борька сильно дёргался, потому что все вокруг на нас гудели, поторапливали, пёрли на красный свет. Сейчас-то я думаю, что никто ни на какой красный не ехал. Мы с Васькой через три года после того в тех самых краях, на дороге у Аосты, осознали, что огромный красный фонарь используется для привлечения внимания, чтоб ты не сомневался – тут он, друг светофор. А под этим гигантским красным фонарём может запросто гореть мааленькая зелёненькая не камнеежка, а стрелочка.

В Венеции, куда мы добрались через пару дней, в ресторанчике, на нас пристально смотрел из угла какой-то для общественного места малоподходящий мужик – очень обтрёпанный и беззубый. Потом он к нам подсел и вступил в беседу. Разговаривать он хотел, конечно же, с Борькой, потому как какой же джигит будет беседовать с тёткой. Но увы, через три пня и четыре колоды по-итальянски говорила я, Борька с Танькой только кивали.

Мужик рассказал нам, что провёл пару лет в русском плену. А хозяйка – мужик-то явно был из своих – принесла нам кувшин домашнего вина.

Мы хлебнули – и случилось то, что уже один раз со мной было, когда наклонившись над черничником в Альпах, я оказалась на Кавказе, – вино – самая настоящая изабелла, та, которую в самолёте возить нельзя, портится. А в поезде я не пробовала.

В Венеции мы ночевали в спальниках на вокзальной площади в толпе других таких же бездомных, по большей части студентов. Кажется, это была моя последняя такая ночёвка.

Спали мы мало, и на следующий день Борька на автостраде слегка заснул за рулём, – ткнулся в бордюр, чуточку помял машинный бок, тут же выправился, и очень испуганные и ржущие как ломовые лошади, мы съехали с дороги на ближайшей стоянке, чтоб отдышаться.

Во Флоренции мы несколько дней жили в кемпинге, а в Риме аж поселились в гостинице, в номере на троих. Правда, поленились разгрузить полностью машину, и у нас оттуда украли палатку, хорошую, из лучшего парижского туристского магазина. Пришлось бегать-искать-покупать – и купили, конечно, худшую.
( Collapse )

По-моему, внятно, хоть и очень наивно (про сильную армию и сильного президента)

По просьбе sherlock7_r все посты с социально-политическим содержанием помещаю по катом
( Collapse )

В небе на холодный воздух, как танк таранивший нас с северо-востока, налетел мокрый атлантический долгожданный юго-западный!

И говорят, что победил (тссс – только б не спугнуть) – завтра наконец – 14 градусов и «пускай шумит над огурцами дождь»

Книга на одну из самых выигрышных вечных тем – взросление.

Причём, взросление рывком, когда за какой-то месяц человек переходит в иное состояние.

Вылупляется из яйца – « Out of the shelter »

В 51-ом году семнадцатилетний мальчик из малообразованной католической семьи, живущей в маленьком домике на окраине Лондона, едет в гости к старшей сестре, которая работает секретаршей в американской армии в Гейдельберге.

Становится совершенно понятно, откуда Орвелл в «84-ом» взял бытовые подробности, включая очередь за кастрюлями – не надо было знать что-нибудь про Советский Союз – просто Англия 48-ого года.

В голову лезет слово « dreary ».

Довоенные воспоминания совсем маленького мальчика – банан, съеденный на пляже, скрип песка на зубах.

После войны мама приносит связку бананов – простояв в очереди полтора часа.

Зимой вечный холод и промозглость. Из крана перестаёт течь, если кто-нибудь спускает воду в сортире. Нужно ударить по трубе, чтоб вода опять пошла – из трубы сыплются хлопья копоти.

Представления о жизни просты – белое-чёрное. «Мы победили немцев-чудовищ».

Гейдельберг – неразрушенный, красивый, старинный, там прожигает жизнь американская армия. В первый же вечер мальчика ведут в ресторан, где он съедает целого цыплёнка с картошкой – в Рождество дома они ели цыплёнка втроём несколько дней. И орешки, которые сестра непринуждённо достаёт из шкафа, – в Гейдельберге каждый день Christmas.

У кого ещё есть деньги в послевоенной Европе?

Франкфуртс улицами без домов. И внезапное осознание, что пропавший без вести в конце войны сосед-лётчик погиб, сравнивая с землёй немецкие города.

Встреча с немцем лет двадцати пяти – без руки. По улицам Гейдельберга ходят не чудовища – обыкновенные люди. Страшное лицо – один только раз.

Встреча с демобилизованным американским солдатом – полуевреем, которому снится концлагерь – снится, что он там подметает перед воротами, а мимо него ведут в газовую камеру, а он двор метёт, чтоб чисто было – он не еврей.

Этот демобилизованный солдат, закончивший до армии колледж, собирающийся в аспирантуру в Лондон, говорит мальчику, что история – это оказаться в нужное время в нужном месте, или наоборот не оказаться.

Эти схематичные слова сначала вызывают инстинктивный протест, но – на них нарастает мясо.

( Collapse )

Вслед вот этому

Я так думаю, – у нас тайная забастовка пограничников.

Мы с ним повстречались днём.



А если ночью - идёшь себе, о плохом не думаешь, песенку поёшь, а тут он на тебя с дерева...
( Collapse )