Я наконец прочитала про Петровых в гриппе.

Подступалась я долго. Первую главу настолько неприятно и тягомотно читать, что я её бросала пару раз, но потом всё-таки возвращалась, и в конце концов сжав зубы, решив, что книжку добью, я прорвалась через эту главу почти по диагонали.

А потом мне стало интересно, и я уже читала дальше с нетерпением.

Если б автор не пытался создать постмодернистское произведение, а писал бы честную реалистическую прозу, у него, может быть, получилось бы неплохо. Отдельные главы отлично написаны – убедительно, местами нежно. Детские воспоминания о доме, о ёлке, злобная кондукторша, напомнившая Петрову его собственную крикливую качавшую права мамашу. Да и поездка на ёлку с сыном – это всё у Сальникова получилось. И особенно хорошо вышла глава, где вдвоём Петровы боятся за своего больного ребёнка – очень точное описание страха на подкорковом уровне. Ужас, мелькающий в мозгу в картинках, о которых разве что потом, когда всё обошлось, можно кому-нибудь рассказать. Когда дав ребёнку жаропонижающую таблетку, они уходят в другую комнату, бешено надеясь, что когда вернутся, температура уже спадёт, или когда отправившись за сигаретами, Петров ходит по улицам, загадывая, что вернётся и узнает, что всё хорошо, – собственно – это первобытные заклятья, всем, я думаю, знакомые – чёрного-белого не говорите, на щели между плитами не наступайте, или ещё бормотать «только бы, только бы», отводя беду. Или когда ночью наконец температура у ребёнка спадает, и Петрову, тронувшему холодную ногу, на секунду кажется, что ребёнок холодный, потому что умер. Нет, всерьёз он, конечно, и на секунду не верит, что ребёнок мёртв, но калейдоскоп картинок успевает промелькнуть, вызванный из глубин нутряным ужасом и знанием, что никогда не бывает так, как себе представляешь, и значит, отводить беду надо, воображая самое страшное.

Всё это у Сальникова получилось абсолютно убедительно. Я бы даже сказала, что эти главы – это натурализм, но очень живой.

Ещё про то, как Петров у бабушки картошку копает – какой это кайф – копать её – тоже я читала с удовольствием.

На этом то хорошее, что я могу сказать про «Петровых» кончается и начинается противное. Сальников унасекомливает своих героев. Он лишает их имён, оставляя только фамилию, а имена лишь отстранённо промелькивают – чуть ли не по одному разу. Он убеждает читателя, что Петровы бессмысленно живут жизнь, лишённую содержания, лишённую любви. И только, стряхнув морок, понимаешь, что неправда это, что это автор, это его лишённый любви взгляд. Что жизнь Петровых не чудовищная, не бессмысленная, что на самом деле, они любят друг друга, что Петров для радости рисует комиксы, которые его сын бесконечно читает и рассматривает, что Петрова читает книжки, задавая безмолвные вопросы.

И ещё Сальников, уж не знаю зачем, втягивает за уши в жизнь героев бессмысленный бред – овеществляя вполне существующие в каждом человеке потёмки ненависти и как бы материализуя их в убийства. Видимо, читатель должен задуматься, в самом ли деле убийство произошло.

Совершенно неоправданная полумистика, неубедительные попытки закруглить сюжет, всех со всеми связав, затянув ниточки.

И наконец последняя глава, в которой предельно эпигонски (кажется, сто раз читано) рассказывается история провинциальной девочки, ещё при советской власти приехавшей учиться в почти столичный город Свердловск. Собственно, историю-то Сальников не рассказывает, он даёт зачин и обрывает повествование, – не только вставную главу, но и весь рассказ о Петровых. Читатель пожимает плечами и думает, если у него файл, взятый с «Флибусты»: «а может, тот, кто на «Флибусту» «Петровых» засунул, просто ошибся и случайно забыл отсканировать кусочек книги?

В сухом остатке – книжку хорошей я назвать никак не могу, и при этом мне кажется, что Сальников вполне мог бы писать неплохую прозу.

А в Хельсинки ягоды не килограммами отмеряют, а железными поллитровыми крУжками. В детстве так и было – лесные ягоды в литрах мерили, и цена за литр. Из российкой империи пошло, и вот у финнов осталось.

Мы поленились собирать чернику в лесу, мы её попросту купили. Черничник по дороге от дома на пляж, естественно, обобран. А вот маслята выросли.

Софи, как и положено хозяйственным девочкам, решила собрать малину по ягодке в малиннике, среди крапивы, и тут на полянке наткнулась на земляничник – не сказать, чтоб большой, но всё ж совместными усилиями маааленькую чашечку мы собрали, и даже Арька, которому, как бесхозяйственному мальчику хотелось собирать в рот, тоже принял участие в заготовках. И Сашка сварила варенье – маааленький ковшичек, добавив к нашему урожаю клубнику.

В Хельсинки включили лето – пышущая европейская жара откликнулась жарой северной – прогревшимся заливом, в котором Софи демонстрировала чудеса трюкаческого плавания – кувырок вперёд, зажав нос, кувырок назад, зажав нос, казачий танец с бульканьем и брызгами, а ещё плыла к красному буйку, поворачивала обратно с полпути, горделиво оценив оставшееся до него расстояние, как «совсем чуть-чуть». Арька носился по морю с мячом, и был почти самодостаточным – только иногда пытался оседлать сестру и поплавать немножко верхом.

На балконе диван – усаживаешься на него – и гляди себе в синее небо, где то стрижи чиркают, то чайки крыльями машут.

Возвращаясь с купанья, мы обнаружили совсем у берега большой плот, наверно, кто-то его приспособил, чтоб загорать, и на него от набережной ведёт довольно широкая доска над мелководьем. Мы на этом плоту устраивались под вечерним солнцем, читали вслух, или истории рассказывали – один раз втроём с Софи и с Арькой, а один раз Илья к нам присоединился – отличное место книжки, взятые с собой, читать – ну, как та корова, которая взобралась на берёзу, чтоб есть яблоки, которые у неё с собой были.

В субботу поздним вечером Сашка собралась испечь пирожки с капустой, а детям ещё и булки с сосисками, и вот поставила она булки в духовку, а через десять минут обнаружила, что духовка примерно комнатной температуры – увы, духовки тоже не вечны и иногда умирают.

Как говорила моя бабушка – «голь на выдумки хитра» (кто такая эта голь уж не знаю – типа санкюлотов, надо полагать), и уж не знаю, хитра ли эта голь, а вот Сашка точно хитра – она поставила на плиту кастрюлю – прочную железную, внутрь кастрюли такую тумбочку керамическую, и под объяснения Ильи детям и мне, почему нельзя на раскалившуюся керамику капать водой, уложила на неё две булочки (больше не помещалось) – и был у нас отличный ужин – в два часа ночи. А к трём и все пирожки (по два-то небыстро) испеклись, и что совсем удивительно, даже зарумянились.

Впрочем, и без пирожков, мы, – так называемые взрослые, – ложились в три. А вставали – ну, маленький Макс в десятом часу всё-таки считал, что пора позавтракать.

В одну из ночей наш слух усладили четверо мужиков рассевшихся на лавочке под окном – они вели беседу, содержание которой мы сначала не могли уловить – кроме всё время повторявшегося слова «хуй», другие слова от нас ускользали. Пили они, судя по паре пластиковых бутылок, которые переходили из рук в руки, кока-колу. То ли не-кока-колу они выпили до того, как усесться под окнами на лавочку, то ли в бутылках от коки у них был, к примеру, непонятно как туда попавший ром.

Сашке удалось в конце концов понять, о чём они – «что мы, блядь, в Венецию маршрута на составим» – услышала она.

А ещё мы играли в игру «Битва за Хогвартс», где четверо героев – Гарри, Рон, Хермиона и Невилл сражаются вместе против злодеев, за которых никто из живых игроков не играет, только бессловесные, вытянутые из перетасованной колоды карточки. Наверно, теоретически злодеям-карточкам можно проиграть, но у нас (впрочем, мы сыграли в игры только по первой и второй книжкам, небось, дальше-то пострашней будет) побеждала всё время дружба.

Три полных дня, и ещё один вечер и одно утро – детского дачного...

Я стояла на крыльце, ждала Кольку, стерегла коробки, которые ему надо было погрузить в машину.

Мокрым вечером, когда я торопливо и привычно шла по пригородной улице возле кампуса – домики, садики, нарциссы, – вдруг на минуту пахнуло прибитой пылью, а потом под дождём легко медово  – вишнёвым цветом – от доброй знакомой – вовсю цветущей в чьём-то палисаднике вишни.

А тут в темноте я стояла и глядела в собственный двор, – на коробки шестидесятых, на прямоугольный газон, по которому все мои собаки гуляли, на светяшиеся окна, и невнятный кусок луны – ни то, ни сё, – не полнолуние и не острый ножик месяца.

Из тьмы соткался чёрный Катин хвост. Васька с Катей медленно шли от меня по газону. И вдруг пахнуло белой акацией – той, которую вырубили, когда перестраивали двор, когда сломали несуразный одноэтажный дом, где был детский сад, – и теперь на месте акации дубы, на месте дома – детская площадка, цветы, открытое пространство...

Сладкие белой акации гроздья душистые...

Сегодня утром на автобусной остановке мужик с седым хвостиком держал за руку девчонку лет восьми, на него похожую и чертами, и выражением лица, – то ли юный дедушка, то ли не юный папа.

Он белый, а девчонка почти чёрная.

Всё-таки удивительно, как мир вечно бродит по синусоиде – туда-сюда обратно, тебе и мне приятно – такая загадка была напечатана в журнале «Мурзилка».

Коротко стриженые вместо растрёпанных и хвостатых...

Во втором романе Егора Грана (он же Егор Синявский) взрослые дети ругают распоясавшихся родителей предпенсионного возраста, когда те с танцев возвращаются среди ночи и нетрезвые, а некоторые ещё и подружек домой приводят. Родителям только и остаётся, что прятаться, да на тайные свидания ходить.

Пару дней назад я слышала по радио Салмана Рушди, который совсем не трудится быть политкорректным. Его про исламофобию спросили – как он к ней относится. И он ответил, обращаясь к корреспонденту – «ну, если вы мне скажете, что земля, к примеру, плоская, я вам скажу, что вы идиот.» И что сорок лет назад он ни за что бы не поверил, что в мире такое место займёт религия...

Поколения сменятся опять: «И не одно сокровище, быть может, минуя внуков, к правнукам уйдет; и снова скальд чужую песню сложит и, как свою, ее произнесет.»

И какой-нибудь следующий Сартр будет бегать голый по Парижу… Но это уже после нас… Увы!

Подошёл автобус, я ехала рано, к директорскому завтраку в 9, полусонно глядела в окно, злилась на полупробки, радио слушала, ленясь вытащить планшет – ещё одно усилие сонному человеку – рюкзак раскрыть, пошарить там, а отделений целых три…

И вдруг в небе я увидела – нет, не летающую тарелку, тарелке или там блюдцу я бы так не удивилась.

По небу – всё выше и выше плыл мусорный мешок, обычный чёрный мусорный мешок, явно надутый гелием, как воздушный шарик – я тянула шею, следила за ним – мусорный мешок, перетянутый тесёмкой.

Кто его надул и как?

И скрылся в облаках.

«Девочка плачет, шарик улетел». Нет, и плакать нечего, это большой чёрный мешок от нас с приветом – через тернии к звёздам!
 

Утренний просторный лес куда-то топает, плещет солнечными лужами, – а я в автобусе с ним наперегонки – вот повернули – дальше нам не по дороге.

Когда Мариша Жесткова рассказывала про то, что её почти столетний отец Владимир Иваныч отлично помнит переправу через Дон в восемнадцатом году, а что ел на завтрак, забывает, она посмеивалась. А что ж странного? Вот если б забыл он переправу через Дон, тогда б был не он, а некто, «потерявший конечность, подругу, душу».

Читая воспоминания Голомштока, я наткнулась на рассказ про его дружбу с Андреем Волконским. Ансамбль «Мадригал», старинная музыка, тогда в семидесятые вошедшая в моду, – наверно, своего рода эскапизм. Кажется, только уже уехав из Союза, я узнала, что на самом деле Волконский – композитор-модернист, которого по причине модернизма не исполняли  в Советском Союзе.

Он уехал, жил в Швейцарии, – и вот в Париже на каникулах из Америки – легко сосчитать, что в 81–ом году, – вдруг его концерт в церкви  Сен–Мерри возле Бобура рядом с разноцветным с развесёлой крутящейся шляпой фонтаном Стравинского.

До концерта я целый день болталась по городу в компании приехавшего из Бремена, где  он в архивах летом сидел, Юрки Фельштинского. И у меня развалилась одна сандалия – прямо на ноге, – наверно, летний тёплый асфальт оказался ей не по нраву, – и шла я слушать Волконского – одной ногой в сандалии, а другой босиком.

Полоскался, дышал город, который в восьмидесятом весной я узнала – после всех этих экзаменационных тем во французской школе, в институте – география Парижа – как пройти от подножья Монмартра до Лувра...

Город, где в летние вечера на тротуарах не протолкнуться от выплеснувшихся из бесконечных кафе и ресторанчиков столиков, и мы, бедные полустуденты, завидовали отчаянно этой вечерней беспечности на тёплых улицах, в уходящем свете, – он мешался с электрическим, и огоньки свеч подрагивали на столиках.

И все были живы–здоровы, строили планы...

Сидели мы десять дней назад с Машкой на площади Контрэскарп – в сотый раз – в первом ряду любимого кафе, где лучшее белое пиво с лимоном, и глядели на народ  – по вечерам там разбирают малых детей из неподалёку детского сада и яслей – папы–мамы–дедушки–бабушки–коляски– вприпрыжку дети.

Мы с ними незнакомы, и значит, это те же дети, те же коляски, те же бабушки, что десять лет назад и двадцать – для незнакомых не идёт время...

Да и мы в волшебных зеркалах себя видим, и только старые фотографии листая, листая, листа...

Мелкий сеет дождик из серой марли неподвижного неба, садится лупоглазыми каплями на жёлтые толстые нарциссы, на те самые, отважные, которые завалило снегом прошлой весной.

Опять они выскочили на свет из замерших в земле, во тьме, неподвижных луковиц.

И огромный жёлтый куст форзиции топорщится и не встряхивается мокрой собакой.

И знакомое дерево – из его бутонов год назад  – «…Правда, не нужны мне снег да камни,» – уже цветёт.

В позднюю весну деревья вспыхивают и сгорают быстро – не успеешь выдохнуть, и загребаешь ногами не успевшее увянуть...

А в раннюю – тихо друг за другом распускаются бутоны – дерево стоит еще прозрачное, и цветочки редкие, как на каком-нибудь детском ситцевом сарафане.

А когда вечером за окном автобуса предзакатное солнце бьёт в стены домов, в окна, я беззвучно звоню домой – ауууу, наша жизнь, – сезам, откройся. И в лесу среди окруживших стволов привычно смотрю – принимает ли телефон...

«Крутить щербатый телефонный диск»

Третья часть без названия

В ту первую после детства встречу я хотела поговорить с Васькой про переводы и про тонкости английского языка. Наверно, пыль в глаза пустить ему собиралась.

На тот момент я читала только одно его стихотворение, совсем детское:

«Всё, что розово, слишком уж зелено,
Слишком молодо, ну и пусть,
Перелюбится, перемелется,
И придёт настоящая грусть»


Из маминой тетрадки со стихами.

Я знала, что Васька прекрасный переводчик с английского, и что это он придумал nevermore переводить как не вернуть.
Но даже «Ворона» я тогда ещё, как ни странно, не читала. Васька уехал в 73-м, в мои 19 лет. Стихи тогда были у меня – из главнейшего в жизни. И переводы васькины печатались почти до самого его отъезда. Однако не читала. Наверно, меня совсем не интересовали ни Эдгар По, ни Байрон.

Собственно, я вообще не очень любила переводную поэзию, хоть и ходила на вечера Сомова, который так эффектно читал переводы. Но не было от них того пронизывающего восторга, который возникал так легко – от самой разной русской поэзии.
Так что кроме любимого детского Маршака, я знала одного переводчика – Андрея Сергеева с «Бесплодной землёй» – «Для нас больных весь мир больница, которую содержит мот» – помню с 16-ти лет.

( Read more...Collapse )

Конец написанного. Продолжение следует, когда я его напишу

Во Франции я очень сильно через всю изменчивость времён чувствую неизменный костяк – в пейзаже, где так сильно и остро ощущается давнее врастание человека в эти места, сращение его с пейзажем, – крепости, растущие из скал, крошащиеся от времени камни, тонущие в лесах, торчащие из полей, грудью выходящие к морю. Огромные соборы в крошечных деревнях – невольно вспомнишь, что Франция была любимой дочерью католической церкви.

Вот деревня Molières – как раз пример. К Мольеру никакого отношения она не имеет.

Это, говорят, самая маленькая бастида, и вообще бастида – городок по типовому проекту 13 века – не вполне законченная. Заложил её в 1284 году сенешаль английского короля. Построил крепость.

На главной площади готическая церковь, как водится, несоразмерная величине деревне. И дома, дома жёлтого песчаника.

Жителей – я в Википедии посмотрела – около трёхсот человек. Однако есть школа, как раз когда мы машину поставили, была, видимо, большая перемена – малышня носилась по двору, – как птички щебетали – когда попадаешь во двор начальной школы в перемену всегда, если закрыть глаза, ощущение, что попал в просвистанный птицами лес. Да и к нам в открытое окно летом щебетанье с посвистом доносится – под окнами двор, там на велосипедах носятся, в мяч играют.

Небось, в эту школу в Molières привозят детей из соседних хуторов.

А вокруг – леса, луга, ореховые сады...

Когда-то я там уже была – когда мы с Васькой и с Катей выбрались на недельку в Дордонь в 2006-ом в конце февраля. В ту неделю было холодно. Несколько раз шёл снег – тогда это было в диковинку, это последние годы, увы мне, увы, почти каждую зиму идёт снег... А тогда мы вместе со всеми удивлялись – какой-такой снег в конце февраля в Дордони, – зачем, с чего? Я очень много снимала, как раз закончился первый год моего фотографированья, и один раз я промочила аппарат под мокрым снегом, – он с полчаса не хотел включаться...

Мы тогда много ездили по деревням и городкам, про которые я где-нибудь что-нибудь прочла – по большей части в книжечке с описаниями пеших маршрутов. Там часто – «а вот ещё по дороге будет деревня Имярек – в ней церковь 11-го века» – очень типичная фраза для моих любимых книжечек.

И в Molières мы заехали, наверно, из-за упоминания о нём (о ней?) в описаии того самого маршрута, по которому в этот раз мы прошли.

Ходишь по собственным следам, иногда на асфальте даже рисуют следы – особенно в городах, с кем-то связаных, – иди по следам, – пройдёшь вслед за Ван-Гогом...

Стираются следы? Скрываются под чужими? Смотришь на камни и думаешь – а что на них всё-таки написано? В деревне наслежено меньше, чем в городе, – но конечно, с 13 века и там, и там...

Вот эту вот протяжённость жизни камней по сравнению с нашей – не постичь...

Дотронуться до стены – эй, помнишь? Мистическая наука история...


На этой площади школа




Просто улица



( Read more...Collapse )

Как известно, во Франции дети ходят в детский сад с маминым заместителем – doudou – чаще всего это какая-нибудь плюшевая замусоленная игрушка, с которой спят, едят, гуляют.

Но бывает, что это кусочек одеяла – как у Крокодилы. Большая проблема – это одеяло отнять и постирать, когда глаза на него уже не глядят.

А чем Таня хуже? Собачий младенец!

Она избрала себе в качестве doudou бедную Гришку. Она её жуёт. И ходит несчастная кошка такая жёваная, что смотреть страшно. Голова замусоленная в собачьей слюне, встрёпанная, как ёж.

И не отвадишь Таню от кошкожеванья, потому что Гриша – подставляется – нравится, видишь ли ей, когда её жуют. Дорого внимание.

Проглядывая ленту, чего я не успеваю делать каждый день, попала вчера по ссылке на историю о ребятах, которые больше половины дохода отдают на благотворительность. И была, как очень многие, удивлена недоброжелательности комментирующих, включая людей, которые, вроде бы, обычно вполне адекватны в дискуссиях.

Первое, что приходит в голову, это что у людей разыгралась обычная ксенофобия – отвращение к чужому образу жизни, уверенность в единственной правильности собственного.

Из этой серии, скажем, гомофобия – ощущение части гетеросексуалов, что они живут «правильно», а гомосексуалы – нет.

Казалось бы, какое человеку дело до того, какие ценности у соседа, лишь бы сосед не мешал ему жить. Однако дело есть. И не просто есть – а есть очень острое желание свой выбор жизни объявить «морально» правильным.

Мне с этой точки зрения очень занимательно то, как часть народу накинулась на эту девочку за то, что она не знает, собирается ли заводить детей.

Казалось бы, совершенно ясно, что в современном обеспеченном обществе заводят детей те люди, которые этого хотят, те, кому для радости и полноты жизни нужны дети. То есть из совершенно нормальных соображений самореализации, в которую для них входят дети. Есть и другие люди, те, для кого дети не входят в обязательное, которые самореализуются иначе, и они достаточно часто детей не заводят. И в той, и в другой группе есть счастливые и несчастные, самореализовавшиеся и нет, и казалось бы, живи себе, как хочешь. Но и в той, и в другой группе есть невероятно агрессивные – те, кому нужно, чтоб их образ жизни получил печать – правильная, моральная.

Эти причины злобности комментариев тривиальны.

Но мне кажется, что есть более тонкая причина, чем обычная нелюбовь к чужому.
А именно – некоторый стыд... На самом деле, очень многие из нас, принадлежащих к обеспеченному среднему классу, неоднократно испытывали неловкость, тратя деньги на удовольствия – неделю назад, покупая втридорога вкусные помидоры, из тех, что зимой выращивают на одной определённой ферме, мы говорили об этом с Галкой... Пытались оправдаться, что, дескать, мы ж не только на себя любимых тратим... И на благотворительность даём...

Но кто-то родился в Африке и голодает, и можно прочесть в метро, что за твои какие-то ерундовые евры, за суммы, которых ты не считаешь, ребёнок может пойти в Африке в школу... И жить нормально можно на куда меньшие деньги, чем мы зарабатываем, мы, работающие представители среднего класса... И честное слово, ощущение собственности на деньги мне представляется очень странным – столько в этом случайности. Ну, вот тебе повезло. В Африке не родился, образование сносное получил. Ещё мало ли что.

Желание отдать половину дохода мне кажется очень понятным, хоть я этого не делаю и не сделаю. По эгоизму, по гедонизму...

Из четырёх собак, которые у меня в жизни были, одна была из приюта, другую мы через несколько дней после гибели первой нашли на улице, третья и четвёртая – породистые, купленные. Очевидно, что с моральной точки зрения правильней брать из приюта, или подбирать на улице, но я так сильно и остро люблю щенков больших собак... И очень люблю ньюфов... И делаю не то, что правильно, а то, что хочется.

Я подозреваю, что среди комментаторов наверняка есть люди, которые в самой глубине души ощущают несправедливость того, что они живут хорошо, а кто-то другой сильно плохо – и высказывают своё неодобрение, чтоб заглушить совесть...