Из колодца

Мишу я видела всего-то несколько раз в жизни. В последний раз в Питере в 95-ом. Мы с Васькой были в гостях у него и у его тогда ещё не бывшей жены Лены Баевской.

С Леной я училась в Герценовском, она на курс старше, ¬– я на матфаке, а она на филфаке.

А Васька как раз Мишу знал. По переводческим семинарам. Хотя они и принадлежали к слегка враждующим. Миша был у Эльги Львовны Линецкой, а Васька, не просто лояльный к своим, а готовый при случае горло за них перегрызть, – естественно считал, что Эльга Львовна с её французскими классицистами не чета Татьяне Григорьевне Гнедич с её Байроном. И что, естественно, в семинаре Татьяны Григорьевны все и всё значительней!

Миша и Лена были свои – важное слово.

Когда мы у них были в гостях, Миша азартно рассказывал, что готовит новый перевод «Сирано». Васька страшно радовался – его ниспровергательскому духу очень хотелось, чтоб старым переводам утирали нос новые – ну, в любом старом же есть недочёты – и пусть новый будет в сто, в тыщу раз лучше! Васька очень любил пере-переводить уже давно переведённое. Я с ним вечно из-за этого цапалась, уговаривая браться за новое, несуществующее по-русски.

«Сирано» вышел в лит.памятниках, Миша нам его прислал…

Когда кого-то не видишь четверть века, – что тут сказать… Девяностые были вчера и … в другой жизни. Я посмотрела на недавнюю фотографию Миши – очень симпатичный, с седой бородой. Но узнала ли бы я его? Вот же фотография 95-го года, с Леной и с таксой – борода совсем другого цвета… А тогдашняя я узнала бы себя теперь, если б показали?

Пусть тут будет кусочек из книжки «Овальный стол», которую мы с Альбиром готовим.

( Collapse )

Ребята у пруда, такие маленькие, что я вспомнила про Карика и Валю, гулявших в лесной траве, и как их едва не сожрал муравьиный лев.

С одной картинкой я поиграла, и мне стало жалко её выкидывать.











( Collapse )

Черепаха так и сидит на коряге, с берега пруда вытянувшейся в воду, с июня сидит, и лапку чёрную балетно отставила. Сверкает лаковым панцирем. Правда, на соседней коряге появилась ещё одна, но её мы быстро спугнули. Заметив нас с Таней, а скорей, услышав, как мы травой шуршим, шлёпнулась она в воду. Всплеск, круги, ­– и тихо.

Вот бы Ваське тема для стиха была – та же черепаха, или другая? Что происходит в обжитом нами пространстве, пока нас нет. Какие без нас резвятся мыши?

Черепаха ж нам не представлялась: Мадлен, или, может быть, Аньес. А имя – это очень важно – назвать по именам, – отличить, выделить. Самое важное было дело у Адама.

Имя – выход из толпы, из группы, из безымянных статистов.
Есть детская фотка, где и родители не знали, я там, или Машка. Девочка лет полутора в китайском шерстяном костюме, который, как водится, сначала на меня напяливали, потом на Машку, а дальше, небось, тоже кому-нибудь отдали.

Смотришь на детские фотки собственные – и ведь даже, когда знаешь – я, я – а что это значит? Разве ж вспомнить, о чём тогда думал? Погромыхивают в картонной коробке, когда встряхиваешь её, носы, хвосты. Я?

А сейчас, глядя даже в самое доброе зеркало, – разве я?

И в каждом месте, куда врастаешь, – я ­– а потом отрываешься, ­– и вдруг тебя уже нет среди пробковых дубов над морем, где мы посадили оливу, обратившуюся неизвестным пока кустом – ещё не цветущей мимозой?

Я – эта вот коробка – потряси – выскочит одно, другое – хоть запах брезентовой палатки под дождём, хоть елового лапника, который под дно её подкладывали, хоть разноцветные искры, когда в Большом зале глядишь, прижмуриваясь, на люстру.

Мы с Васькой и с Нюшей, мы с Васькой и с Катей – что схватить из коробки – травку «Утешение жизни» – Карлику Носу с «утешением желудка» попроще было».

Стучит на стыках зелёный вагон, а выйдешь на площадку, высунешься – время в ушах свистит… А утешает – пространство – сосны вечером на закате, бретонский пляж, Среди-Земное море, не перечислишь всего…

Арька спросил, а почему все здешние плохие вещи – медузы, мистраль, а ещё морской ёж начинаются на букву « м ».

Меня тоже этот вопрос волновал когда-то. И в самом деле, почему? Правда, пришлось Арьку разочаровать – морской ёж по-французски вовсе не на «м ».

***
Софи с Арькой вчера впервые отправились в байдарочное путешествие (не очень длинное, но ведь первое!).

Сначала мы хотели взять одну трёхместную байдарку, так чтоб мы вдвоём с Маринкой гребли, а дети сидели в середине и не рыпались. Но потом решили, что это очень глупо – лучше взять две двухместных, и чтоб дети тоже гребли. Так что Маринка поплыла с Софи, а я с Арькой.
И надо сказать, дети гребли – с усердием и успехом (два слова на букву «у»). Мы с Арькой даже временами гребли по очереди. И ещё он работал вперёдсмотрящим и сообщал, что у нас прямо по борту, слева по борту и справа по борту.

Мы выплыли из нашей бухты, проплыли между крошечным каменистым вполне необитаемым островком и мысом, потом доплыли до следующего мыса и его обогнули, и в конце концов добрались до крошечного пляжа между огромных скал. Там мы высадились, съели провиант – куда ж без провианта! – немного поизучали жизнь актиний, выкупались в очень тёплой, как в ванне, воде, и отправились в обратный путь. Возвращаясь, мы оплыли каменистый островок, убедились, что Робинзону Крузо там бы не понравилось, не живут там козы, не растут деревья – одни камни!



Фотки получились преотвратные, потому что аппарат в водонепроницаемом чехле сразу почти разрядился, и к тому же я не стёрла капель с пластика, защищающего объектив, Маринкин телефон, который с собой у нас был на случай кораблекрушения, на солнце тоже, как выяснилось, снимает посредственно.











( Collapse )

Мы сидели и долго болтали – решали организационные проблемы будущего года, нет, не того, что наступит через две недели, а того, что в сентябре – например, если студенческих групп больше, чем помещений, то как нам всем уместиться – ведь мы же всего лишь бедолаги-маглы, и нет волшебников и ведьмочек нам в помощь. Ну, и – за часы лениво дрались – каждый на себя одеяло тянул.

Человек десять нас было, кто в лес, кто по дрова, – болтали. А за окном берёза, лимонная яркая, только чуть листва прорежена. Сумерки подкрадывались, берёза всё ярче становилась – эдакий взлохмаченный фонарь.

Николя, наш декан, приволок ящик мандаринов, и мы его постепенно опустошали. Только Жан гордо не ел – какой корсиканец станет есть испанские мандарины!

– Жан, а я когда в Париже корсиканские с листиками впервые увидела, тогда других с листиками ещё не было – у них вкус был, как в детстве у грузинских.

Ну, если по-честному, то абхазских, но этого я Жану уже не сказала, чтоб не запутывать.

– У нас они перед Новым годом появлялись.

– И у нас.

– И детям на праздники обязательно в подарках выдавали мандарины, корзиночки бумажные, – там конфеты и непременно мандарины.

– И у нас.

А ещё корсиканская полифония – хоровое без музыки мужское пенье, всюду мы на Корсике видели афиши – то в одной деревне хор, то в другой выступает, и хоров разных уйма – похожа эта корсиканская полифония на грузинскую.

Мандарины я стараюсь покупать только корсиканские, хоть Машка и убеждает меня, что они не слишком похожи на абхазские. Но такие же вкусные кислые, как те детские.

Я наконец прочитала про Петровых в гриппе.

Подступалась я долго. Первую главу настолько неприятно и тягомотно читать, что я её бросала пару раз, но потом всё-таки возвращалась, и в конце концов сжав зубы, решив, что книжку добью, я прорвалась через эту главу почти по диагонали.

А потом мне стало интересно, и я уже читала дальше с нетерпением.

Если б автор не пытался создать постмодернистское произведение, а писал бы честную реалистическую прозу, у него, может быть, получилось бы неплохо. Отдельные главы отлично написаны – убедительно, местами нежно. Детские воспоминания о доме, о ёлке, злобная кондукторша, напомнившая Петрову его собственную крикливую качавшую права мамашу. Да и поездка на ёлку с сыном – это всё у Сальникова получилось. И особенно хорошо вышла глава, где вдвоём Петровы боятся за своего больного ребёнка – очень точное описание страха на подкорковом уровне. Ужас, мелькающий в мозгу в картинках, о которых разве что потом, когда всё обошлось, можно кому-нибудь рассказать. Когда дав ребёнку жаропонижающую таблетку, они уходят в другую комнату, бешено надеясь, что когда вернутся, температура уже спадёт, или когда отправившись за сигаретами, Петров ходит по улицам, загадывая, что вернётся и узнает, что всё хорошо, – собственно – это первобытные заклятья, всем, я думаю, знакомые – чёрного-белого не говорите, на щели между плитами не наступайте, или ещё бормотать «только бы, только бы», отводя беду. Или когда ночью наконец температура у ребёнка спадает, и Петрову, тронувшему холодную ногу, на секунду кажется, что ребёнок холодный, потому что умер. Нет, всерьёз он, конечно, и на секунду не верит, что ребёнок мёртв, но калейдоскоп картинок успевает промелькнуть, вызванный из глубин нутряным ужасом и знанием, что никогда не бывает так, как себе представляешь, и значит, отводить беду надо, воображая самое страшное.

Всё это у Сальникова получилось абсолютно убедительно. Я бы даже сказала, что эти главы – это натурализм, но очень живой.

Ещё про то, как Петров у бабушки картошку копает – какой это кайф – копать её – тоже я читала с удовольствием.

На этом то хорошее, что я могу сказать про «Петровых» кончается и начинается противное. Сальников унасекомливает своих героев. Он лишает их имён, оставляя только фамилию, а имена лишь отстранённо промелькивают – чуть ли не по одному разу. Он убеждает читателя, что Петровы бессмысленно живут жизнь, лишённую содержания, лишённую любви. И только, стряхнув морок, понимаешь, что неправда это, что это автор, это его лишённый любви взгляд. Что жизнь Петровых не чудовищная, не бессмысленная, что на самом деле, они любят друг друга, что Петров для радости рисует комиксы, которые его сын бесконечно читает и рассматривает, что Петрова читает книжки, задавая безмолвные вопросы.

И ещё Сальников, уж не знаю зачем, втягивает за уши в жизнь героев бессмысленный бред – овеществляя вполне существующие в каждом человеке потёмки ненависти и как бы материализуя их в убийства. Видимо, читатель должен задуматься, в самом ли деле убийство произошло.

Совершенно неоправданная полумистика, неубедительные попытки закруглить сюжет, всех со всеми связав, затянув ниточки.

И наконец последняя глава, в которой предельно эпигонски (кажется, сто раз читано) рассказывается история провинциальной девочки, ещё при советской власти приехавшей учиться в почти столичный город Свердловск. Собственно, историю-то Сальников не рассказывает, он даёт зачин и обрывает повествование, – не только вставную главу, но и весь рассказ о Петровых. Читатель пожимает плечами и думает, если у него файл, взятый с «Флибусты»: «а может, тот, кто на «Флибусту» «Петровых» засунул, просто ошибся и случайно забыл отсканировать кусочек книги?

В сухом остатке – книжку хорошей я назвать никак не могу, и при этом мне кажется, что Сальников вполне мог бы писать неплохую прозу.

А в Хельсинки ягоды не килограммами отмеряют, а железными поллитровыми крУжками. В детстве так и было – лесные ягоды в литрах мерили, и цена за литр. Из российкой империи пошло, и вот у финнов осталось.

Мы поленились собирать чернику в лесу, мы её попросту купили. Черничник по дороге от дома на пляж, естественно, обобран. А вот маслята выросли.

Софи, как и положено хозяйственным девочкам, решила собрать малину по ягодке в малиннике, среди крапивы, и тут на полянке наткнулась на земляничник – не сказать, чтоб большой, но всё ж совместными усилиями маааленькую чашечку мы собрали, и даже Арька, которому, как бесхозяйственному мальчику хотелось собирать в рот, тоже принял участие в заготовках. И Сашка сварила варенье – маааленький ковшичек, добавив к нашему урожаю клубнику.

В Хельсинки включили лето – пышущая европейская жара откликнулась жарой северной – прогревшимся заливом, в котором Софи демонстрировала чудеса трюкаческого плавания – кувырок вперёд, зажав нос, кувырок назад, зажав нос, казачий танец с бульканьем и брызгами, а ещё плыла к красному буйку, поворачивала обратно с полпути, горделиво оценив оставшееся до него расстояние, как «совсем чуть-чуть». Арька носился по морю с мячом, и был почти самодостаточным – только иногда пытался оседлать сестру и поплавать немножко верхом.

На балконе диван – усаживаешься на него – и гляди себе в синее небо, где то стрижи чиркают, то чайки крыльями машут.

Возвращаясь с купанья, мы обнаружили совсем у берега большой плот, наверно, кто-то его приспособил, чтоб загорать, и на него от набережной ведёт довольно широкая доска над мелководьем. Мы на этом плоту устраивались под вечерним солнцем, читали вслух, или истории рассказывали – один раз втроём с Софи и с Арькой, а один раз Илья к нам присоединился – отличное место книжки, взятые с собой, читать – ну, как та корова, которая взобралась на берёзу, чтоб есть яблоки, которые у неё с собой были.

В субботу поздним вечером Сашка собралась испечь пирожки с капустой, а детям ещё и булки с сосисками, и вот поставила она булки в духовку, а через десять минут обнаружила, что духовка примерно комнатной температуры – увы, духовки тоже не вечны и иногда умирают.

Как говорила моя бабушка – «голь на выдумки хитра» (кто такая эта голь уж не знаю – типа санкюлотов, надо полагать), и уж не знаю, хитра ли эта голь, а вот Сашка точно хитра – она поставила на плиту кастрюлю – прочную железную, внутрь кастрюли такую тумбочку керамическую, и под объяснения Ильи детям и мне, почему нельзя на раскалившуюся керамику капать водой, уложила на неё две булочки (больше не помещалось) – и был у нас отличный ужин – в два часа ночи. А к трём и все пирожки (по два-то небыстро) испеклись, и что совсем удивительно, даже зарумянились.

Впрочем, и без пирожков, мы, – так называемые взрослые, – ложились в три. А вставали – ну, маленький Макс в десятом часу всё-таки считал, что пора позавтракать.

В одну из ночей наш слух усладили четверо мужиков рассевшихся на лавочке под окном – они вели беседу, содержание которой мы сначала не могли уловить – кроме всё время повторявшегося слова «хуй», другие слова от нас ускользали. Пили они, судя по паре пластиковых бутылок, которые переходили из рук в руки, кока-колу. То ли не-кока-колу они выпили до того, как усесться под окнами на лавочку, то ли в бутылках от коки у них был, к примеру, непонятно как туда попавший ром.

Сашке удалось в конце концов понять, о чём они – «что мы, блядь, в Венецию маршрута на составим» – услышала она.

А ещё мы играли в игру «Битва за Хогвартс», где четверо героев – Гарри, Рон, Хермиона и Невилл сражаются вместе против злодеев, за которых никто из живых игроков не играет, только бессловесные, вытянутые из перетасованной колоды карточки. Наверно, теоретически злодеям-карточкам можно проиграть, но у нас (впрочем, мы сыграли в игры только по первой и второй книжкам, небось, дальше-то пострашней будет) побеждала всё время дружба.

Три полных дня, и ещё один вечер и одно утро – детского дачного...

Мы гуляли там перед ночью накануне Ивана Купалы.

На обратном пути не то, чтоб заблудились - не перешли речку вовремя, дошли вдоль неё до дороги, на которой собирался народ праздновать - приготовили сучья, ветки, хрен знает что, чтоб разжечь огромный костёр, играл деревенский оркестр, дорогу перегородили, люди собрались, пили пиво, пили сидр, какие-то молодые ребята, какие-то старушкИ и старушки, все с улыбками в поллица.

Мы перешли речку, но вместо того, чтоб идти по тропе, решили скосить к машине через ланды - отчасти сухие, отчасти болотистые со следами цапель, врезанными в глину. Взобрались на холм и за ним спустились на тропу к машине.

Потом мы с Машкой выкупались - там, где был пляж, необъятный, плескалось море, мы попали в какое-то совсем другое место. Узенькая полоска песка, плоская галька, осока - нас там утром не было! Подменили море.

Какие-то ребята мыли в море посуду, как мы сто лет назад в карельских озёрах. Музыка от дороги до нас не докатывалась. Тишь. Гладь...

На некоторых фотках - загадка - ищи цаплю.











( Collapse )