Два платана через улицу переплелись верхушками – «два дерева хотят друг к другу» – из времён, когда я ещё любила Цветаеву. Разница – между любить и ценить...

Ещё через месяц верхушки станут медными шлемами – два рыцаря коснутся друг друга кастрюлями на головах.
И почему до сегодняшнего утра я их не замечала прямо перед воротами кампуса?

Заоконный тополь, качаясь, почти достаёт до облака, а чуть поодаль под углом в глубине зеркальной стены качаются отражения других тополей.

Сегодня тихий день – студенты отправились на week-end d’intégration – новенькие будут беситься вместе со старенькими, пьянствовать – вернутся, приобретя разнообразные полезные привычки, за два дня вполне можно усвоить, что на лекциях болтать и жевать – самое то.

И вдруг мне остро захотелось поплавать – работы всё больше, времени всё меньше – я сто лет не была в бассейне.

Бывают мелкие правильные решения, совсем ничтожные и очень ободряющие. Я давно не заходила в этот квартал домиков и палисадников, где кричит петух, если повезёт.

С петухом не повезло, но розы топорщились между прутьев изгородей, георгины – наглые печальные осеннестью, фуксии, отцветающие олеандры, развесёлые попугаи свистели в три пальца в платановых кронах. И летела над улицей посерёдке бабочка-капустница.

Мне кажется, за мои тридцать с хвостиком лет в Париже гораздо чаще стали в пригородах попадаться олеандры и оливы... Не говоря уж о козах, барашках и попугаях...

А я потом поплавала под облаками.

"Годы — чайки.
Вылетят в ряд —
и в воду —
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?"

Хмурый день, и долгожданный дождь обещали, а теплынь всё медлит уходить.

И вот по песку капли, с шуршаньем почти неотличимым от шуршанья желудей, цепляющихся по дороге к земле за жёсткие от осени и засухи листья.

Медленные редкие капли. И меланхолический запах прибитой пыли памятью о всех обещаниях, о говорящих зверях, о чужих окнах, о прожитой проживаемой жизни.

Цветные стёкла дачной веранды – предвестниками витражей готических соборов, а оторванный тополиный лист сейчас ли, когда-то ли, лист на черенке в пальцах верчу, – вечный поиск сюжета...

И вот уже дождь, настоящий дождь... И проходит воскресенье.

На закате воздух – воздушней. Так-то его просто не видишь, не чуешь – эдакое ничто, а на закате в лесу – он качается между стволами – воздушной своей сущностью, прозрачный и тёмно-розовый, а отойдёшь в тень, где каштаны гуще, – и пропал он, пропал свет, – только совсем низко далеко за деревьями золото с итальянского кватроченто – плотным на холсте фоном.

Я ни разу не дождалась в лесу, чтоб совсем стемнело. В сумерки любая дорожка уже кажется не совсем знакомой...

И стряхивая наваждение – сесть без пирожка на пенёк, пойти по тропинке – утеряться, Кариком и Валей в папоротниках заблудиться, – быстрым шагом – «давай, Таня, пора, хватит нюхать» – в дом.

Дни наскакивают на дни, мнутся как обёрточная бумага, и вот уже сумерки в полвосьмого подкатывают, когда мы с Таней входим в лес, и где-то за деревьями плотный тёмно-розовый низкий закат.

На знакомых клумбах – кабачки, баклажаны, помидоры-вишенки, а на автобусной пересадке я видела сегодня кочан капусты. Растите в городе, овощи, радуйте нас, – не успевающих, несущихся, трущихся плечами в застроенном домами пространстве – а если нос кверху поднять, в синем квадрате – то чайки, то утки куда-то невысоко между домами, вытянув шею, то попугаи - фейерверком!

Кстати, воробьи, про которых говорили, что их в Париже стало мало, к счастью опять появились – прыгают как ни в чём не бывало. В воскресенье зигзагами мы гуляли по городу с Юрой из Израиля, с которым давно знакомы по жж, год назад встретились в Париже, и вот сейчас он в начале своих каникул заскочил ко мне в Париж на три с половиной дня. И на нашем пути воробьи то и дело попадались.

И в полвосьмого не совсем ещё светло, и в раннем утре радостно пищат за окном попугаи, и пунктирным треском вступают сороки.

На прошлой неделе нам с Сашкой выпал вечер и кусочек дня – по её дороге из Хельсинки в Италию.

Жёлуди уже шлёпают обстрельно. А на асфальте сухие листья – не осень, а продолжение засухи. Но по вечерам дневные двадцать шесть становятся восемнадцатью.

Я набрала себе в этом семестре кучу часов, аж 162, – а прочую работу никто ж за меня не сделает – и как водится предвкушаю, что во втором семестре будет куда как легче. Но пока что вот всё собираюсь про читанные недавно книжки написать, про выставку – да куда там – надо ж перестать бумкать и хоть немножко сосредоточиться – а оно бумк, да бумк.

Я ехала на работу, уткнувшись в бумажную книжку, – старый французский детектив, порекомендованный Сенькой, - на детективную сторону наплевать, а с местными словечками рассказ про жизнь в Альпах Верхнего Прованса, про свинью Розалинду – собирательницу трюфелей и не в свинский ротик, а в человечью корзинку, – очень даже приятно читать.

И тут слышу – довольно громким хорошо поставленным интеллигентным голосом: «нет, что вы, я вас старше заметно, мне уже 95.»

И ответ – женским голосом: «95? Снимаю шляпу, нет, кепарик»

Друг против друга сидят, – спиной ко мне мужик в синем кепарике с козырьком, а женщина ко мне лицом, я прямо за мужиком сижу – все мы на одиночных сиденьях.

Тщательно подстриженная, подкрашена примерно как я, когда светлые пряди мешаются с теми, что потемней. Маникюр, кольца на пальцах, чёрное с красным платье, чёрные колготки в сеточку, короткая куртка, держит чёрную элегантную палку, а на полу рядом с ней стоит пёстрая большая сумка, из тех, которыми вместо чемоданов можно пользоваться. Морщины, за очками яркие синие глаза, нос с горбинкой. Красивая, пожалуй, женщина.

Мужик продолжает: «Голова, вроде на месте. Жить можно. Я очень люблю в слова играть. Меня сыновья иногда спрашивают: «папа, а ты уверен, что есть такое слово, ты в словаре проверил?». Сейчас-то словарный запас в устной речи несколько бедней.»

– Но вы ведь, наверно, ещё и читаете?

– Читаю, конечно, но чтение – что ж – как без него, это удовольствие, а игра в слова голове помогает, мне кажется.

Дальше говорил пости что только мужик, монологом, а женщина внимательно слушала и кивала.

– Вот вы знаете, мы любим говорить, что раньше лучше было. И всегда люди так говорили, вот же что. Наверно, трудно привыкать к новому, принимать новое. Но вот посмотрите, что такое ум – это же умение делать выводы в совершенно новых неизвестных обстоятельствах. В известных обстоятельствах, руководствуясь собственным опытом, или опытом кого-то знакомого, или книжным, принимать решения очень просто, это ещё не ум, только опыт. А вот в совершенно новых обстоятельствах – другое дело.

Мы подъехали к торговому центру. Мужик поднялся, взялся за стоящую рядом с ним тележку для продуктов.

– Спасибо за компанию, я ведь один живу, мне очень важно с кем-нибудь вроде вас иногда разговаривать.

Я через окно проводила его взглядом. В свитере, вельветовых штанах, наконец я увидела его лицо – морщины, глаза за очками не успела рассмотреть. Он шёл по улице, то ли держась за тележку, то ли слегка её придерживая. Быстро, чуть неуверенно ставя ноги, шёл...
Женщина через очки смотрела перед собой синими глазами.
........
А я вышла через остановку, думая, – кто же он – учитель? врач? учёный?

95 – ему было 15, когда война началась. 44 было в 68-ом. И сколько лет этой синеглазой женщине? 87-88? Больше?

И думая – вот так проходишь мимо...

***
P.S. Оказалось, что некоторые не поняли, что разговор был по-французски.

Чем ближе к делу, тем большая тоска меня обуревала – идти на какую-то свадьбу (да, я в жизни-то на нескольких всего была), для этого надевать наряд, – тьфу. В синагогу идти, да я посетила одну в 79-ом году в Провиденсе, когда в еврейскую школу поступала на работу и боялась, что меня не возьмут, коли я в ответ на их приглашение прийти на праздник сделаю вид, что никак не могу. Сидела там где-то среди тёток, от тоски и неловкости не зная, куда себя деть и как, например, не споткнуться вставая.

Правда, Белкевич в синагоге реформистской, так что все там вместе дядьки-тётки, даже в приглашении написано, что все вместе.

Платья, как я уже давно поняла, я надеть не могу, вот не то что вечернего, о котором в приглашении речь, – да просто никакого. Я в нём буду не я, а тётя-мотя, я в нём упаду, потому что наступлю на подол, или ещё что. А вот юбки я когда-то носила – длинные индийские, или африканские. Тоже на подол можно наступить, но всё ж хотя бы я, а не мотя-тётя. На нашем рынке я приобрела отличную цыганистую юбку за 5 евро – ярко-красную. И тапочки у меня красные – вот удачно как. А до того я на рынке приобрела красную с чёрным кофту. Но когда я всё это померила, Катька Нечаева и Таня Гирбасова, придирчиво меня оглядевшие, придрались к кофте – дескать, вид пляжный, и лучше б кофту белую. Сказано-сделано, при Танином содействии я на рынке в городе Йере приобрела белую кофту. Бегемот, правда, смотрел скептически, и сказал, что мне необходимо взять с собой сменную рубашку, потому как я на эту белую кофту поставлю сразу пятно. (Когда ко мне приезжает Альбир, он меня по утрам кормит завтраком, – варит кофе и достаёт из холодильника творог и варенье, а ещё слюнявчик из полотенца даёт мне. Но на свадьбе, забегая вперёд, скажу – никаких пятен я не поставила, потому как старалась, – так что не бегемотская правда!)

День свадьбы оказался единственным прохладным днём между двух тёплых. Это было совсем некстати. Как возвращаться-то ночью без свитера, когда 11 градусов обещают! И так непонятно, в чём мне всякие мелочи везти типа телефона, ключей и книжки – ведь не пойдёшь на свадьбу с рюкзаком. Правда, обнаружилась на гвозде Юлькина маленькая сумочка, куда как раз мелочи влезли, но ведь не куртка же! И я решила – ну, не выгонят меня с рюкзаком со свадьбы, не может такого быть, и по случаю красной юбки взяла из своей коллекции рюкзаков ядовито-розовый невесомый, подаренный Галкой на Новый Год. В него упихала куртку, а сверху белой кофты надела чёрную очень приличную рубашку, которую в тёплые месяцы употребляю в качестве верхней одежды.

И отправилась с рюкзаком и с сумочкой в синагогу. Иду-поднимаюсь вверх по улице Коперника, а передо мной длиннющий молодой человек с очень невысокой девочкой азиатского вида – идут-озираются. У дверей синагоги я их догнала. Позвонили в звоночек, сказали, что на свадьбу к Белкевичу, нам дверь и открыли. Мы были из первых. Молодой человек оказался бельгийцем, а жена его китаянка. С Белкевичем они познакомились на собственной свадьбе, невеста Белкевича Аурелия дружит с китаянкой, они вместе учились в Лёвене. По-английски, кстати, учились, и дома бельгийский молодой человек по имени Бенуа с женой по имени Сэ разговаривают по-английски. Французский она едва-едва выучила и перекинулась на немецкий, потому что они переезжают в Цюрих, где молодой человек, который вот-вот защитит диссер в информатике, нашёл работу в исследовательском отделе «Оракла». А у китаянки MBA, и она ищет работу. Я с ними с удовольствием вечером перед ужином поболтала. Бенуа из бельгийской католической семьи, и они с Сэ женились в церкви, для чего Сэ пришлось окрестить, и это тоже заняло некоторое время, хотя принятие иудаизма занимает куда большее.

У входа стоял ящик с белыми кипами, приглашённые себе оттуда кипы вытягивали. Потом я обратила внимание, что куча служителей ходит без всяких кип. Мы уселись в небольшом зале – на потолке витраж в духе belle époque, орган играет, по большей части слегка старомодную эстраду. Постепенно зал стал наполняться. Пришёл молодой человек в свитере и формально не в джинсах, но в таких лёгких штанах, которые мнутся немедленно после того, как их надеваешь. Какие-то девицы-тётки были в брюках (не в джинсах, дык и у меня не все штаны – джинсы!). Справа от меня села очень милая пара гэев. Один – длиннющий в костюме и на белой рубашке бабочка, а второй покороче – в огромном чёрном берете, в зелёной рубашке в цветочек, и в очень пыльных коричневых ботинках. Из кармана он добыл красный в цветочках галстук и повязал его на зелёную рубашку. Критически покачал головой и пошёл к сцене, где стояла хупа – такая белая будка, увитая цветами. Он выдернул оттуда розу и всунул её в петлицу.

Появились какие-то ребята с чемоданами, которые они составили в угол, и с рюкзаками, и с большими сумками через плечо люди тоже были. У некоторых родной язык был английский, а у одной из англоязычных девиц был при ней русский бой-френд.

Пришёл индиец в национальном костюме – в такой белой длинной фигне типа плаща и в белых же штанах типа пижамных, и на голове какая-то феска. Потом выяснилось, что индиец вырос во Франции, бабушка-дедушка у него с Мадагаскара, а папа-мама из восточной Африки.

Многие девчонки были в летних пляжного типа платьях и в тапочках. У многих мужиков не было ни бабочек, ни галстуков – в приглашении говорилось про пиджак, а про галстук ни слова.

Тут ко мне подошёл ещё один наш бывший студент – Николя – один из двух лучших друзей Белкевича. Мы с ним друг другу очень обрадовались. Это был мальчик с очень тяжёлым прошлым – его в детстве насиловал отчим. И к нам он попал из приёмной семьи, учился бесплатно.

Когда-то Николя очень почему-то хотел попасть на стаж в Таиланд, и нам удалось ему в этом помочь. Из Таиланда он вывез жену, и увлечённо рассказывал мне про двоих детей – старшему 6, младшему – 3, и старший читать научился недавно, и надо его к книжкам толкать... Работает в лаборатории роботики при банке, сказал мне, что сейчас, конечно, роботикой невесть что называют – пишут они компьютерные скрипты, выполняющие определённые задания – и вот уже роботика. С Белкевичем раз в три месяца примерно встречаются, Аурелию, невесту, тоже знает, естественно. Я ему рассказала, как Жоель-Алекси мне рассказывал про Аурелию – умницу-красавицу, и Николя подтвердил – для Жоеля-Алекси – сказал – мир останавливается, стоит Аурелии появиться. Я спросила у него, когда они дипломы-то наши получили, а то помню, что давно, но вот точный год, конечно, забыла. Оказалось, в 2005-ом.

Музыка всё играла, ничего не начиналось, народ озирался и переговаривался немножко. Рядом со мной сидела тётка моих лет. Впрочем, её, пожалуй, и дамой незазорно назвать – элегантная с приятной улыбкой. Она у меня спросила, не знаю ли я, отчего действо запаздывает, но я не знала. Тогда она сказала, что, пожалуй, пока книжку почитает. И что придётся очки достать, чтоб не получилось, как у Мерлин Монро в фильме «Как выйти замуж за миллионера», когда она в самолёте читала книжку, держа её кверх тормашками. Спросила у меня, видела ли я этот фильм, и настоятельно посоветовала его посмотреть. Потом сообщила мне, что только что в аэропорту она купила «Трёх мушкетёров», решив перечитать книжку, читанную в двенадцать лет. И получает большое удовольствие. Я сказала ей, что читала «трёх мушкетёров» лет с десяти до двенадцати несчитанное число раз, но по-русски, и она посоветовала прочесть уже её по-французски.

Я оглядывала зал в попытке понять, много ли среди приглашённых евреев, пришла к выводу, что очень мало, наверно, в основном родственники, и что евреи отличаются от неевреев тем, что у них для пристёжки кипы к голове была припасена заколка, а с остальных кипа слетала при малейшем движении. Арабы в разнонациольнальном многоголосье тоже присутствовали.

Наконец под хупу пришли два мужика – один в кипе, а другой в высокой чёрной шапке – нечто похожее по форме на цилиндр, и на папаху по материалу. Я думала, что это ребе, а это оказался кантор, а ребе как раз был тот, что в кипе. На хорах появился оркестр, и под музыку по проходу провели Белкевича под руку с тётенькой в шляпке (небось, мама), а потом Аурелию под руку с папой Белкевича. Маму Аурелии, может, потому что нееврейка, под хупу не повели. На Аурелии было очень занимательное платье – спереди невероятно короткое, открывающее ноги во всю длину, а сзади до пола и с длинным шлейфом, который по дороге застревал между предметами и в щелях, и тащившие его сзади два молодых человека, один чёрный, другой белый, всё время должны были за него дёргать и распутывать.

Потом раздалась музыка с пеньем на иврите с бесконечным повтореньем слова «Алилуйа», чему я очень удивилась, потому как считала, что «Алилуйя» присуща христианским обрядам.

А потом ребе начал разговаривать. Первой его фразой было предложение посмотреть вокруг, чтоб решить, сон это, или явь. Если на декор посмотреть, дык явно сон – разве ж бывает на свете красотища такая, но с другой стороны, вроде как и явь, – женится Жоэль-Алекси на Аурелии. Потом он сообщил нам, что они вдвоём изучали год с ним тору, и разговоры их были очень интересными. И что если попытаться вкратце пересказать, о чём написано в такой многомудрой книге, как Тора, то получится – бог есть любовь. И что все мы из разных культур, и все мы – люди-человеки, и вот кипа на голове, и хупа – символизируют эту защитную крышу любви – что все мы, люди, любимы. Я огорчилась, что он только о людях, ни слова не сказал о прочих живых тварях, которые, может, ещё больше любимы. Речь его была цветаста и витиевата, и в какой-то момент я отвлеклась, вспоминая «пожмём друг другу пятки и будем всех любить», и прослушала переход от любви к еврейским анекдотам. Ребе рассказал нам про мальчика (в русской версии это, конечно, был бы Боря), которому мама объясняет, что в школу надо ходить, чтоб стать когда-нибудь директором школы.

Потом он сказал, что Жоэль-Алекси и Аурелия живут вместе уже пять лет, так что самое время пожениться.

Потом опять была музыка – «Ерушалаим шель захав», к сожалению, не в исполнении Хавы Альберштейн. Потом ребята постояли обнявшись под полосатым большим пледом, наверно, талесом. Потом нам было велено хором как можно громче крикнуть «Мазель тов». А потом новобрачные сошли вниз со сцены и пошли по проходу. Аурелия высоченная и ещё была на высоченных каблуках, так что Жоэль-Алекси доставал ей до кончика уха. Смотрел он на неё таким любовным взглядом, что было радостно от его счастья.

Бенуа с Сэ успели в перерыве между синагогой и рестораном сбегать в Лувр и постоять там в очереди на «посмотреть Мону Лизу». Бенуа совершенно меня поразил – это был его первый приезд в Париж.

А я пошла погулять. Шла себе – и в устье Елисейских полей, там где они вливаются в площадь Звезды, увидела на углу, как абсолютно голая и босиком девица разговаривает с очень интеллигентного вида парой средних лет, явно знакомые. Кое-кто украдкой бросал на эту сцену удивлённые взгляды, но в принципе, вокруг текла обычная парижская жизнь, обтекая эту троицу. Я тоже дальше пошла. Всё ж мы продвинулись в простоте нравов с 68-го года, когда Сартр бегал голый по Парижу и попал за это в каталажку.

Вторая часть свадьбы была в том самом закрытом клубе, куда Жоэль-Алекси меня полтора года назад водил обедать. Сначала народ толпился в саду. Там было некоторое количество дам в вечерних платьях, но далеко не все, и в штанах дамы тоже были, так что я ещё раз вздохнула по поводу зазря купленной юбки. Играл клоунского вида оркестрик, пела чёрная девчонка в золотой тиаре на голове. На виолончели играл мужик в клетчатых штанах, похожий на Олега Попова, но без красного носа.

Разносили всякие закуски, шампанское, и коктейли предлагали. Все коктейли включали, кроме джина или водки, огуречный сок, были зелёного цвета и назвались ботаниками: просто ботаник, развесёлый ботаник... Мы устроились за круглым столом – я, Николя с женой, Бенуа с женой, и ещё к нам присоединилась лучшая подруга Жоэля-Алекси. Он мне про неё тоже рассказывал – единственная подруга, остальные друзья-мужики. Она была в вечернем платье, и было ей, ну, совсем невесело, поэтому она хохотала и истерически болтала, – вот как она в конторе, где работает, отпрашивалась на свадьбу к своему лучшему лучшему лучшему другу, и на третьем «лучшем» начальник сказал, чтоб она уже шла наконец на свадьбу и не морочила ему голову. Они с Жоэлем-Алекси знакомы с детского сада.

Становилось постепенно просто холодно, особенно тем, у кого плечи в платье открыты. И тут Николя заметил, что поодаль на стульях разбросаны тёплые серые пледы, и он всем за нашим столиком их раздобыл, и мы в них завернулись. Тут же стали к нам подходить другие люди и интересоваться, где пледы взяли-то, но на всех пледов не хватило, и на нас глядели крайне завистливо, бурча под нос, что надо было не в вечерних платьях велеть приходить, а в одеялах. И вообще, куда новобрачные-то подевались, детей что ли пошли делать, раз они теперь женаты.

Ну, а потом появились Жоэль-Алекси с Аурелией, все пошли внутрь – и был ужин с танцами. Жоэль-Алекси в центре танцевал с Аурелией, а вокруг все козликами прыгали, и музыка была самая разная, из еврейской – вот та песня сестёр Берри, которую Петрушевская исполняет – «старушка не спеша дорогу перешла». И потом ещё устроили хоровод, – только кажется, в еврейской традиции только мужики его водят, а тут все – всё расширяющийся хоровод, а потом играли в ручеёк – это всё в промежутке между переменой блюд.

Вспоминая указание в приглашении, что для желающих еды, «сделанной евреями и поданной евреями» будет отдельный стол, но гастрономическое качество не гарантируется, я обнаружила, что все хотели гастрономического качества, и вообще кипу сохранил только Жоэль-Алекси, и ещё один молодой человек.
Две было произнесено речи – свидетельница, подруга Аурелии, несколько запинаясь, и кажется, вправду волнуясь от того, что надо было говорить на публику, сказала, что главное достижение Жоэля-Алекси – это что он заполучил Аурелию. Жоэль-Алекси слушал, смотрел на Аурелию так обнажённо-нежно, что подсматривать было не совсем ловко, и кивал. А потом произнёс речь свидетель, разбитной мужик постарше со всякими шутками-прибаутками, в частности, про банкиров, от которых хорошего не жди, но Жоэль-Алекси, хоть и банкир, но хороший. Услышав в зале какие-то восклицания, потирая руки, воскликнул – «ага, вижу я, что тут в зале не один банкир».

Я была за одним столом с парой гэев, – один из них дописывает диссер по информатике, второй, вот тот, что в беретике, строит математические модели в экономике, а ещё с индийцем в национальном костюме, чем он занимается, я не уловила, и с девочкой, которая в ярко-красном открытом платье показалась мне совсем юной, но оказалось, что она уже врач.

Потом я поймала взгляд Аурелии на Жоэля-Алекси – обрадовалась ему, и стала искать, как бы смыться – работы невпроворот на следующий день. И ускользнула около двенадцати.

«ДогогА ложка к обеду». «Пылится в моей передней взрослый велосипед.»

А если обед приготовить к ложке? – вертелось у меня в голове, когда мы с Таней неурочно, потому что в будни прогулку днём мы придумали, оттого что я дома вчера работала, – шли по лесу – к пруду. На берегу остановились. Цапли я не заметила, её не было на том крошечном островке, где она жила в начале лета. Зато попискивали водяные курочки, переваливаясь по траве, бежали в воду, и две мандаринки красовались посреди пруда.

Запах пресной воды – камыши, стрекозы, большие зелёные, помельче – синие зинчики – так их Васька звал и прочие люди с юга России. У меня сны часто мешаются с памятью, и не всегда я знаю, было ли. Но про лодку, поскрипывающую вечером на воде, синюю лодку на цепи у мостков – точно помню – было – мы ездили навещать одного приятеля, которого давно на свете нет, спился и помер в девяностые. Синяя лодка, синие зинчики, нежный запах пресной воды и облака на закате.

Мы с Таней взошли на мостки, чтоб получше разглядеть мандаринок – и тут я заметила цаплю в камышах прямо напротив нас.

В траве жёлтый козлобородник. Когда-то я не могла пройти мимо полевых цветов – собрать букет, если было из чего, – обязательное дело.

Да, обед к ложке, лопухи, стрекозы, озёрный запах. Шлёпаются жёлуди на мох. И на велосипеде со свистом – под горку, к вечерней электричке.

В начинающихся сумерках, когда мне лень и неохота было зажигать свет, я услышала с улицы птичьи писклявые разговоры. Подошла к окну и увидела, что над платаном перед домом напротив через двор носится стая попугаев – сколько их было – не успеть сосчитать, – много. Они садились на дерево, взлетали, опять садились, потом несколько попугаев ринулись вниз, и в полёте стали неотличимы от больших зелёных падающих штопором осенних листьев.

Высоко над крышей дома за платаном пролетело ещё несколько, светясь на закате золотистой зеленью.

Потом стая перелетела на мой заоконный тополь, но там им понравилось меньше, и они вернулись на платан. А потом несколько птиц выстрелили фейерверком вверх из платана – и расселись высоко на подоконниках дома через двор.
Ещё пара минут, и к ним присоединились довольно многочисленные собраться-сосёстры. И так вот они перекрикивались, взлетали, садились, – с платана на окно – с окна на платан, на берёзу, на тополь – и в самом последнем золотом свете они улетели прочь.

Вот бы Васька им обрадовался...

***
Признаки того, что мир сжимается всё быстрей –
Черешня из Чили,
Гингко на бульварах Парижа, манго из Италии, или...

Ревнивая непохожесть уходит хоть с огородов, хоть с аллей –
Может, это кому и мешает, а мне – веселей!

Я просто предпочитаю не то, что привычно.
Устоявшееся никуда не денется,
Как фраки на сороках, и домино на воронах...
Ну вот: коровам дождь, не дождь – безразлично,
А лошади с приходом осени щеголяют в попонах!

6 ноября 2012