Из колодца

У Стругацких была такая повесть – «За миллиард лет до конца света» – я её в журнале «Знание – сила» когда-то читала. И мне показалось, да и сейчас кажется, что это самая страшная читанная мной фантастика.

Смысл там в том, что природа взбунтовалась против человеческого желания слишком близко подойти к её основополагающим законам.

Стругацкие с задачей не справились – заявка-то тематическая с развитием действия там есть, – а вот коцовка примитивная...

***
У меня ощущение, что в некотором роде природа нам сейчас иронически ответила на наш способ жизни – на города, заполненные туристскими толпами, на огромные очереди в соборы и в музеи, на то, что проваливается асфальт возле фонтана Треви и обваливается Большой каньон, на – хоп-хоп – и через полмира на самолёте, на несуразное потребление хоть предметов, хоть культуры...

Но только – ведь даже желать, чтоб стало иначе, – совершенно безнравственно – потому что «хочешь ехать в первом классе, а не в трюме в полутьме», потому что собственные самые-пресамые родные близкие прилетают на тех самых самолётах... – так как же можно желать другим, чтоб они этого были лишены? И как можно желать, чтоб можно было лететь через полмира, чтоб забраться на гору, и нельзя было, чтоб таскаться группой по чужим столицам?

Дык никак... Получается как с демократией по Черчиллю – хорошего мало, но всё остальное ещё гораздо хуже...

Может, отдыхают сейчас от самонадеянных нас наши пустые города, и радостные весенние леса, и звери, и птицы?

Примуса не починяю, ибо не умею ничего починять. Ломать – не строить. Сидю работаю – на тополь глядю, пытаюсь ощутить, как листья растут! Если слышно как растёт трава...

Сегодня под окном газон копали – позавидовала – но не уверена, что управилось бы с лопатой. И так и не поняла, что именно делали копальщики – они почему-то только один угол полянки обихаживали, – разрыли, что-то в землю воткнули, зарыли.

Вот и это неплохая работа – землю рыть, цветы сажать, или овощи какие. Такое всё вокруг живое – аж топорщится – трава, деревья. В лесу хочется кинуться на начинающую теплеть землю. Поздней весной – Васька на пне сидел, а мы с Катей на земле рядом лежали, – что может быть прекрасней ньюфячей подушки. Подушка – под ушком, подуха – под ухом.

Когда мы с Таней вернулись из лесу, первые крупные капли шмякнулись на асфальт.

И вот всё я встаю от компа и подхожу к окну. Пахнет дождём.
Дождь – не ливень, а ленивый дождь – по листьям, в траву, на асфальт. Ну что такое связь времён? Где та верёвка с зарубками? И запах дождя, и какая-нибудь картинка, к примеру, Утрилло – домик, пригородная дорожка с травой... Сирень, пусть хоть у Кончаловского, или пусть та, что в Усть-Нарве не умещалась даже в вёдра – мокрая, последождевая сирень, и с тонкого ивового прутика как живодёр сдираешь кожу, чтоб добраться до зелёного пахучего нутра, и вечерние золотые тополя по берегу Дордони, и носятся как щенки выпущенные из грузовика в траву после зимы коровы. И лягушачий соловьиный хор.

Отличное сейчас время, чтоб прочесть-перечесть-посмотреть-пересмотреть что-нибудь длинное важное, что давно отложил в долгий ящик с пометкой – обязательно достать-вернуться (когда будет время).

Времени как раз решительно нет – мелькают дни – и перестать бумкать и немного сосредоточиться, как всегда, нелегко, но – вслед за моим любимым героем всех времён и народов Винни-Пухом, – надо стараться.

У смотренья/пересматриванья одно важное достоинство – это коллективное действо.

Вот мы и смотрим «Подстрочник» – не оторваться точно так же, как было когда-то в первый раз.

Мы очень расстраивались, когда впервые его смотрели, что уже тогда умерли наши на поколение старшие друзья, которые в Париже наверняка пересеклись с Лилей Маркович и её мамой, должны были знать про театр «Петрушка»... Это всегдашнее мучительное – мог узнать-услышать – но не спросил...

А в этот раз мне страшно захотелось услышать это время от Лилиной мамы, от поколения «бабушек»... Лиля Маркович так же как и все мы – не расспросила родителей, и я вот сейчас обратила внимание на то, сколько для неё белых пятен... Что думали её папа с мамой, чем руководствовались, она, на самом деле, не знает... Только может предполагать. Вот её мама из вполне благополучной французской жизни решает вернуться в Москву с девочкой-подростком. Что она знает и понимает про Москву? Вот на границе они выходят из поезда в зал ожидания, потом на вокзальную площадь, и девочка в ужасе от лежащих вповалку нищих людей говорит: «Мама, поехали обратно в Париж». А мама отвечает: «Всё, нет пути назад». Что думает и знает мама, чего боится? Как она приняла решение вернуться?

Так получилось, что среди людей, которых я знала лично, были те, кого родители, вернувшись в тридцатые, привезли в СССР... И те, чьи родители, эмигрировав в начале двадцатого века, растили детей французами. И те, кого растили русскими, с пеплом Клааса, не собираясь возвращаться, пока есть советская власть...

Ну, а дальше двадцатый век – всей мощью, всеми колёсами, всеми гусеницами и... всем расцветом... Мне кажется, что те, кого я знаю, кто выжил... – и там, и тут прожиты богатые осмысленные жизни... И я не уверена, что кто-нибудь хотел бы обменять свою жизнь на другую, с другим жизнеобразующим решением...

«Вы полагаете, всё это будет носиться?»

Мы сегодня с Таней, выйдя из леса, пройдя мимо одуванчиков у края дорожки, решили дойти до одного из городских прудов.

И по дороге услышали препротивный звук почти бормашины, и увидели – мужиков в мощных масках, не просто вам так, в тряпичных, – в наушниках, в рыжих костюмах, – они на почтенном расстоянии друг от друга стригли газон ручными косилками! А по соседству совершеннейшие близнецы этих мужиков – сажали на другом газоне цветы!

«Я полагаю, что всё это следует шить!»

( Collapse )

В очевидно привилегированном положении оказались все мы – орда – которые можем работать дома. Работы при этом получается ещё больше, чем когда на работу ходишь, – отчасти потому, что исчезли очевидные разграничения, отсеки дня – утро-кофе-поездка в транспорте – в середине дня социальное действо – ланч – вечером – с работы, глазея на бегущие деревья – белые, розовые – парящие. Ну, и объективно много работы – скажем, к преподаванию по интернету надо приспособиться, выбрать из разных позволяющих это систем, ту, что больше нравится. И вообще продумать несколько другие сценарии занятий, чем когда вживую перед классом.

И ещё, конечно, домо-садо-владельцы – привилегированный народ. Когда-то я и помыслить не могла – жить в доме – зачем? – в большом городе в квартире, и только так! – но постепенно – исподволь – Васька ухмыляется довольно – он всегда оценивал качество дома – размером сада – не качеством сада – качество он бы сам обеспечил – а только размером. Мне вот звонил один из моих преподов – вообще-то он учит в очень пристойном лицее и при нём в препА, а у нас уже лет десять немножко вдобавок – у нас есть лицейские и университетские люди, которые раз-два в неделю у нас – и по интересу – другие обстоятельства, другие студенты, – и денежки впридачу – так вот Нуреддин карантинничает в деревенском доме под Парижем, а не в городской квартире, где он обычно живёт на неделе. Жена в деревне, она там и работает в мэрии, а Нуреддин на викенды туда, и мальчишки с ним всю неделю, поскольку они в Париже учатся. В деревне 150 человек, на краю леса она, ну, и дом с садом – а занятия ведёт Нуреддин сейчас и в лицее, и у нас по сети. Он очень славный – круглый толстый, на работу ездит на велосипеде. Он из Алжира, и жувущая там его мама не умеет читать. А Нуреддин хорошо учился в школе и в выиграл стипендию в парижскую препА. Невероятно доброжелательный – ему мучительно студенту незачёт поставить, так что он оценки безобразно завышает. И с таким он мне удовольствием говорил, что ему и в лес не обязательно – сад цветёт. Я киваю Ваське – твоя взяла – на фиг-на фиг городская квартира – дом и сад! Но бодливой корове бох же не дал рох. Так что приходится в квартире и, увы, без балкона.

А лес – живёт своей лесной жизнью, и она в этом году торопится – вот уже и гиацинты синими волнами среди белых ветрениц, и листья на каштанах, и одуванчики. И позор мой – птицы, которых я не узнаю по голосам. И кто-то потрескивает – не постукивает постуком, а именно потрескивает – значит, вроде, не дятел. На пруду двое пап с двумя мальчишками – каждый со своим играет в мяч – поодаль друг от друга. Бегуны и пешеходы, и конечно, собаки, но поодаль друг от друга, не тесно – а если выскакивать сразу после кофе поутру, дык и совсем мало народу. Одинокий полуголый рыбак – два было совсем тёплых дня.

Лягушачья икра плавает в прозрачной спокойной воде.

А добраться до бесконечных бесплатных культур-мультуров – хоть опера (правда, я ведь её не люблю...), хоть музеи, – пока совершенно не получается – никакого времени не хватает – всё ж когда дома, есть только один способ прекратить работать на какое-то время – громко сказать – ша! – и заняться чем-нибудь другим.

Читаю лекции, поглядывая на сорок на тополе, – всё они гнездо обихаживают, ремонтируют после зимы, свежие прутики тащат...

По лесу, где с некоторого расстояния люди особенно ласково друг другу улыбались – бегуны, велосипедисты, пешеходы, всадники – народу и не много, и не мало – так – время от времени улыбнуться и рукой помахать – шёл немолодой сосредоточенный мужик и нёс, зажав стебли в кулаке, маленький букетик фиалок.

На терновнике прошлогодние синие матовые ягоды в цветочном облаке утешительно сообщали – вот и зиму мы пережили. Шмель, громко жужжа, ударил меня в нос, отлетел и приземлился в жёлтый цветок, названия которого я не в состоянии запомнить – зову совершенно неправедно гусиными лапами.

А в основном я работала, к завтрашним занятиям готовилась то с одним, то с другим преподом – а всё ж каждый раз щекотно– заглядывать с экрана в разные дома – почти что в чужие окна глядеть!










( Collapse )

Карантинничаем – с Бегемотом да с Альбиром, да с Таней и Гришей, да с преподами не в скайпе, а в хрени под названием teams, которую с понедельника начинаем использовать для дистанционного обучения.

Так интересно, готовясь к занятиям, заглядывать в разные дома – на картинки на стенах поглядеть, на книжки...

Да ещё с расцветающим лесом.











( Collapse )

– Мне жена тонну еды дала, угощайся – сказал Амар и поставил на стол миску смеси – рубленое мясо, какой-то корнеплод, пряности.

У нас в офисе есть незанятый стол, на котором только горшок с растением, чьё название я вечно забываю. Мы разными компаниями часто за ним обедаем. Сегодня вот вдвоём с Амаром. И со студентами тоже за этим столом занимаемся, если не у доски, которая в офисе тоже есть.

– Овощи возьми обязательно, тут топинамбур, у него нежнейший грибной вкус. Топинамбур, терфас по-берберски, – у него же трюфельный вкус. Поэтому это блюдо зовут трюфельным терфасом.

Я даже погуглила топинамбур, чтоб понять, как его звать по-русски. Неубедительно получилось – то ли турнепс, то ли земляная груша.

– А после гроз летом все берут лопатки, корзинки – и в лес. И в песке откапывают такие маленькие белые трюфели, не такие как в Дордони. Но когда во Франции продают маленькие трюфели, белые, или жёлтые, – это алжирские.

Амар помешан на грибах, недаром одно время он был председателем микологического общества.

Почему-то от трюфелей мы перешли к разным типам колонизации. Что, дескать, англичанам, была нужна местность: ну, полезные ископаемые, земля, рабы, чтоб на ней работать... А французы в душу лезли, из всех стремились французов делать. Потом про русскую Среднюю Азию. Амар не помнил, где именно Самарканд. Ну, я ему сказала, что в Узбекистане, как и Boukhara (БуКара), назвав её по-французски через «к» – БуХара, да – подхватил Амар, небрежно произнеся малодоступное французам «Х».

– А вообще от Алжира километров 120 до Сардинии, а от Туниса километров 120 до Сицилии. И ведь как хорошо было до христианства и мусульманства – все люди мешались в Средиземноморье...

На этой задумчивой ноте пришли студенты с вопросами по завтрашней контрольной, и мелкие дела поскакали как блохи – туда-сюда.