Из колодца

В сентябре и холодно бывало, и по-всякому, – и вдруг – 22 градуса – в середине-то октября, небо такое размытое, голубое с белизной.

Свет острый, суженный, ударяет в лимонные тополиные листья, пробивает их насквозь.
И порхают жёлтые бабочки-лимонницы между стволов.

И погреться вылезли черепахи, расселись на корягах в балетных позах, выставив вбок когтистые морщинистые лапы – изваяниями, но если в воду кинуть прутик, исчезнет черепаха, будто не было.

И цапля на моих глазах кого-то заглотила, и на секунду шея у неё сделалась, как на картинке удав снаружи.

А на втором пруду другая цапля слегка растопырила крылья, будто сушила, будто решила поиграть в баклана.

И вода на пруду сияла, переливалась оттенками жёлтого и красного.

И когда вдруг на минуту налетал ветер, угрожающе шипели-шуршали-хлопали, падая, каштаны.

И никак было всерьёз не поверить, что вертятся красные паровозные колёса, и рельсы растворяются за спиной, и зарастают тёмным еловым лесом.

А казалось, – вот таким вот осенним днём – по дорожке, к лубяной избушке, к синему морю, к плеску воды в жестяном ведре – и всё оно будет-будет, и выйдет добрый волчок с серыми ушами, и скажет «садись на меня»…

Из окна машины я увидела, как в полном безветрии с размахом раскачивается ветка одного из дубов, которыми обсажена улица, – и надо же – там сидела, спрятавшись в листве, мощная гугутка – не просто сидела, а жёлудь ела. Стало мне понятно, зачем у нас вместо моей любимой белой акации, погибшей, когда порушили каменный сарай, к которому она прислонилась, посадили волосатые дубы – надо ж кормить гугуток и попугаев. Правда, попугаи на моих глазах только ягоды ели с какого-то розоцветного дерева.

А пару дней назад на пруду я увидела цаплю с серебристой рыбиной в клюве. Завидев нас, цапля взмахнула крыльями, и в несколько взмахов оказалась на другом берегу. Рыбину она так и держала в клюве. Небось, хотела поужинать в своё удовольствие. «Где обедал воробей»?

Когда-то собака Нюша шла домой с рыбиной во рту – хвост и голова свисали по разным сторонам пасти. Нюша поймала её не сама, ей она досталась уже бездыханной на мелководье, – кто знает, какая беда с рыбкой приключилось. Люди на Нюшу пальцами показывали: «Смотрите-смотрите, собака рыбу несёт». Мы сопровождали Нюшу с папой и с Васькой, и нам было неудобно, но Нюша – собака решительная и самостоятельная рыбу не отдавала. Дома она даже отказалась обменять рыбину на печенье – раскусила, заглотила – была такова.

Живёшь-живёшь – до всего доживёшь. Цапли, сороки-белобоки, сияющие попугаи, бакланы – сказочные звери моего детства...

Как по много раз каждую осень, я чистила грибы – чистила и чистила – в одну кучу – на соленье, в другую белые на суп, в третью на жарёху подберёзовики, красные, маслята.

На жарёху я их не мою – аккуратненько-аккуратненько бумажным полотенцем отскребала налипший песок, руками отклеивала прицепившиеся листики – исключительно задумчивое занятие.

Вот я и вспомнила, как за пару дней до того в автобусе в утренней передаче по France culture слушала американского то ли историка, то ли философа, имени которого не запомнила – не больно-то он меня заинтересовал – про то, что золотым веком человечества было давнее время охоты и собирательства – а с началом земледелия начал человек природу изничтожать. С большой завистью говорил он о том, что тот охотник-собиратель работал всего-то 19 часов в неделю (откуда он это знает?), что трудились только взрослые, и что всё остальное время было посвящено досугу (каков, интересно, был досуг охотников и собирателей?).

Но самое замечательное – это что труд охотников и собирателей – это ведь наш досуг – вот ведь что – рыбалка, например. Ностальгия по детству человечества звучала в каждом слове этого философа!

Ногтями отлепляешь крошечный жёлтый листок от подберёзовой шляпки….

***
В одном из моих любимых рассказов – в Битовском «Бездельнике» - «хорошая работа – шкафы таскать»

Утром, пока я ждала автобуса, по газону ходил уборщик в яркой куртке и аккуратно подцеплял бумажки чем-то похожим на вилы – отправлял их в мешок. Тоже задумчивая работа… Хуже, конечно, чем цветы на клумбы сажать…

***
А осень уже устроилась с удобством, расселась – до зимы, выгнав лето. Вечером в кафе на площади Контрэскарп включили электрические обогревалки, и сидя за уличным столиком со стаканом холодного пива, спиной к стене, возле которой обогревалка, особенно остро она чувствовалась, осень, – спина греется, а коленям холодно.

Вот и первые в учебном году каникулы приближаются – в начале ноября, и время изменится на зимнее.

А сегодня нам с Таней повезло – мы в лесу встретили мужика с аж четырьмя бассетами – очень приветливыми – мне удалось подержать в руках их лопушные уши. Как же повезло мировому собачеству, а не только человечеству, что нынче столько народу хоть пару дней в неделю работают из дома…

Осень подкралась на мягких лапах – жарко-жарко-жарко – и паф – натягиваешь куртку.

Правда, сегодня удалось нам с Лионелем посидеть за уличным столиком на маленькой улочке недалеко от Монпарнаса под крапающим дождём под большим кафешным зонтиком, – поесть блинов, запивая сидром. Небось, когда встретимся в середине дня в следующий раз, придётся забираться внутрь – впрочем, обогревалки поставят.

Когда я возвращалась домой, в палисадниках пахло прибитой пылью, и тянули головы из-за заборов эти всякую осень цветущие громадные жёлтые ромашкоподобные цветы.

У Эйфелевой башни пути электричек расходятся – те, кто к нам, катятся по левому берегу вдоль реки, а кто не к нам – те по железнодорожному мосту уходят на правый берег. На платформе пишут, куда идёт поезд. Остановки у нас не объявляют голосом, они в вагоне высвечиваются на табло.

И вдруг у Эйфелевой башни машинист явно по собственному почину сообщил, что поезд наш идёт в Версаль, чтоб если кому в другую сторону, те бы вылезти не забыли, следующего ждали… Приветливый такой машинист.

Один раз я зазевалась, влезла не в тот поезд, опомнилась на мосту. Пришлось вылезать, ехать остановку обратно, переходить на другую платформу. Напротив меня сидела тётенька с белым небольшим пуделем, он важно разлёгся на сиденье. Февральским ночным вечером.

В тот вечер умерла Катя. Я пришла домой, позвала её, а она не вышла. Она умерла в своей постели – за креслом, там, где все собаки считают, что конура – уютный безопасный угол… Васька был дома. Он сидел за столом в другой комнате, работал. Катя ничего не сказала. Просто умерла. А Ваське оставался месяц.

Самая близкая мне философия – если ты держишь вожжи, не отпускаешь ни на секунду, не теряешь из поля зрения, не забываешь как следует беспокоиться – беда не случится, стоит отпустить – случается. Ну, а ещё «Тлён» – крылечко существует, пока есть кому на него выходить.

Я подобрала в лесу кленовый лист, жёлтый, с зелёными прожилками. Но не погладила, как когда-то мы гладили утюгом – вот и лежит он скукожившийся у меня на столе возле компа.

На набережной неподалёку от Орсэ расположилось плюшевое кресло с бахромой.

Не, не тот диван, что «без скрипа, две ноги Луи Филиппа, третья тоже раритет, а четвёртой просто нет» – все ноги у кресла на месте. И одиноким его не назовёшь, в нём сидела девица, в воду глядела.

Пришли две утки – потопали к нам с Альбиром, в шезлонгах, которых нынче полно на нижних набережных, развалившимся, на облака заглядевшимся, – клювов они не разевали, но явно собирались – убедившись, что наши руки пусты, сменили направление – заприметили народ вокруг расстеленной на асфальте скатёрки.

Три здоровенных голдена стояли по брюхо в воде и глядели как прогулочный кораблик рядом пристаёт.

А потом мы сидели за столиком, и сумерки качались над нами и постепенно окружали нас тихим подсвеченным перламутровым полупрозрачным воздушным шаром.

И в тёплой темноте по улице Сены – мимо магазина старых фотографий, мимо магазина «Альпы», где продаются книжки о горах, мимо Вольтера, который, оказалось, что ушёл – он стоял последнее время измазанный исчёрканный посеревший, как когда-то сидел возле музея Клюни исчёрканный белый Монтень. Однажды мраморный грязный Монтень встал, ушёл на склад памятников, – и обернулся на своём законном месте бронзовым. Весь чёрный, а туфля его на перекинутой нога на ногу ноге блестит золотом – до неё нужно дотронуться и сказать « salut Montaigne » – для удачи на экзаменах в прочих университетских делах, – и уж, наверно, студенты медицинского факультета напротив Монтеня стараются, а может, и прочие парижские студенты не отстают. Интересно, Вольтер тоже вернётся, побронзовев?

За баржой по имени « Sympatico » нос в хвост – баржа имени святого Антония. Люди за столом выпивают на одной палубе, и на другой тоже.

В Люксембургском саду пони катают и девочек, и мальчиков.

Сквозь непоредевшие кроны, хоть и шуршит под ногами, остро падает сентябрьский свет в нашем лесу.

Голубой вагон всё катится…

«После нас хоть потоп» – юношеское это – пока бесконечна жизнь – после нас хоть потом, а как сделается вдруг конечной – так очень хочется узнать – а как оно через 50 лет будет – совсем же мало это – всего лишь пять раз по десять, а через сто… И совсем не хочется потопа.

Облака по небу ходили, раздувая хвосты. А по застроенным маленькими домиками улочкам возле кампуса бродили коты и кошки – кто крался, кто вышагивал, задрав хвост.

Утром за окном носились попугаи – рассаживались на крыше противоположного дома, пикировали на берёзу, сверкали зелёными перьями, – пока мы с Альбиром, который прилетел пару дней назад из Одессы, кофе пили.

А вот яблоки на яблоне около торчащей трубой среди околокампусных домиков девятиэтажки никуда не брели, не маршировали, не летели, даже не падали – крепко сидели на ветках, сияя разноцветными боками.

Дождик кругами ходил, а вылился только к вечеру.

«Кружочки липы золотые» вдруг вприпрыжку пробегали пару метров по мостовой и останавливались.

Вчера в лесу встретился с собачкой человек, которого знаю я лет тридцать с его сменяющимися собаками – сначала овчарка Султан прыгала через изгородь на потеху тогдашним детям – одного из них, тогда хулиганского драчуна, разбивателя лбом телефонной будки по тридцатилетней давности моде, и нынче встречаю – лысый такой дяденька. Шёл по лесу с небольшой собачкой – посмотрела на него, подумала, что, наверно, он мой ровесник… Поулыбались, он сказал: «Там ежевика хорошая. Вы видели? Вчера отличная была».

Спала сентябрьская жара. Оссссень, ошшшшень… И лес машет зелёными кронами, приветствуя средневековый календарь.

Всё больше я вижу в разнообразных газетожурналах длинных рассуждений и коротких заметок о том, что после полутора лет по большей части работы из дома у тех, чья работа совместима с домашней, люди воют и ноют, возвращаясь на рабочие места.

И это при том, что по большей части народ не возвращается пять дней в неделю из пяти. У кого положено появляться два раза в неделю, у кого три, а у кого и вовсе один.

У нас волшебная цифра три. Два из дома. И вот скажи мне кто два года назад, что директор наш сумеет согласиться с тем, что люди дома не на люстре на хвосте висят, а дело делают, я б до потолка прыгала – два дня из дома – как же хорошо.

А сейчас бешусь. Большие лекции на поток – как же хорошо в сети, шума нет, студенты не мешают друг другу слушать, кто хочет учится. А сколько вопросов задают – не боятся идиотские задавать, прерывать не боятся. Я регулярно остаюсь на лишних полчаса, столько вопросов. И на переменке вопросы, пописать не отойти. Лекции в основном, в сети и продолжаются ¬– студенты однозначно их предпочли

Семинары, конечно, лучше очные.

А приходить на работу просто так, потому что положено прийти три раза в неделю – бесит изрядно – какое ж это щастье дома с Таней-Гришей за спиной сидеть за компом – курс ли готовить, организаторские ли мэйлы писать, встречи в тимсе устраивать вечерком, заглядывая в чужие комнаты, со студентами индивидуально работать…

И как после полутора лет сладкой жизни раздражает необходимость в транспорте время проводить, как мешает всё это отвлекающее на работе – чужие разговоры, не тобой не в удобный тебе час случайная болтовня, суета… И с Таней в лес среди дня не выйдешь…

Ну, поглядим – вроде наши «представители трудящихся» надеются выбить третий день из дому… И в общем, семинаров тоже немало – так что по делу ездить всё равно надо, ужа два-то раза в неделю практически всегда.

Но, как и во всём почти на свете плюсы тоже есть – автобусы для меня рифмуются с чтением, а дома вечно что-то отвлекает – так что регулярным трём часам чтения всё ж дружественный привет!

Начало календарной осени – странное время. Тепло, даже почти что жарко, только вот темнеет заметно раньше. Но ведь всё равно после восьми. Может, оно в голове – это начало осени?

Всякие скучные дела на осень откладываешь – кто ж будет летом думать, к примеру, про покупку сломавшейся посудной машины…

Те самые нудные грехи упущения ухмыляются из угла в начале осени – про то забыл, и про это.

Блестит на пруду черепаший панцирь – кинешь в воду палочку – нырнёт черепаха в глубину. И как они там все живут – рыбы, черепахи, а может, и неизвестные чудища – под зелёной ряской, под непроницаемо чёрной поверхностью воды?

И цапля на месте, думает о чём-то, стоя на коряге.

«Не до грибов, Петька» – до них ещё далеко, как далеко до «осеннего сумрака-ржавого железа»… Но осень явилась, стоит, пока терпеливая, в углу, паутинит леса…

********

Из Васькиной Сильвии Плат, – из её ранних стихов, мы оба их любили, кажется, даже больше, чем знаменитые отчаянные предсмертные…

А тут – поездка в Испанию летом 1956-го – сразу после того, как они с Тедом Хьюзом поженились, – с рюкзаками, портативной пишущей машинкой и почти без денег.

ОТЪЕЗД

Ещё и фиги на дереве зелены,
И виноградные гроздья, и листья,
И лоза, вьющаяся вдоль кирпичной стены,
Да кончились деньги...

Беда никогда не приходит одна,
Отъезд наш – бездарный и беспечальный.
Кукуруза под солнцем тоже зелена,
И между стеблями кошки играют.

Время пройдёт – не пройдёт ощущение нищеты:
Луна – грошик, солнце – медяк,
Оловянный мусор всемирной пустоты...
Но всё это станет частицей меня...

Торчит осколком скала худая.
От моря, бесконечно в неё ударяющего,
Бухточку кое-как защищая...
Засиженный чайками каменный сарайчик

Подставляет ржавчине порожек железный,
Мрачные косматые козы лижут
На краю охристой скалы над бездной
Морскую соль...

Ужинали мы вчера артишоками – маленькими жареными с чесноком артишочками. Обгладывали листики, почавкивая.

А у стола сидела Таня. Она за пять недель жизни с Софи и с Арькой страшно разбаловалась. Однажды пока мы утром на рынок ездили, Софи ей аж четверную порцию еды выдала. Мы приезжаем, я смотрю, ¬¬ в Таниной миске еда лежит. Ну, Софи мне и говорит, что это не потому, что у Тани аппетит пропал, это просто она ей дала много ¬– два стакана. Ну, это уж не говоря обо всяких перепавших ей человечьих едах – то кусочек ветчины, то мисочка кус-куса. Ну, и понятно, что Таня решила, что это исключительно правильная жизнь, когда собака ест человечью еду. Может, подумала, что уже наступил тот мир, о котором я ей вечно рассказываю – мир, где собачество главенствует, а человеки сбоку припёку из мисочек едят. Правда, я ей всегда напоминаю, что когда наступит такой мир, придётся трудиться, на работу ездить, а не размышлять целый день об нечем вечном.

В общем, сидела Таня у стола и жадно глядела на артишочьи листья. Ну, я ей сказала, что будь она ослом, я б точно листьями поделилась, а собаки, дескать, артишоков не едят. Сказала и осознала, что ведь и правда – артишок же ближайший родственник чертополоха! Конечно, артишок не такой колючий, но когда однажды в Бретани мы с Машкой и Бегемотом заблудились в артишочьем поле (артишоки были выше нас), дык мало нам не показалось – шершавые, сердитые, и где выход, не видать.

В общем, не поделилась я с Таней артишоком. Но осознала, что с ослами мы иногда едим почти одно и то же.

Мы всегда осенью покупали на Василеостровском рынке антоновку. Пахла она так, что сто очков даст какой-то там дудочке крысолова. А ещё штрифель и штрифлинг. Папа антоновки не любил, ему слишком было кисло.

Пока мы жили в коммуналке на Шестой линии, антоновку складывали в широченное пространство между стёклами, ¬¬– окна-то двойные. Правда, холодильника у нас тогда не было, так что на заоконное пространство много какие продукты претендовали – хоть то же сливочное масло. Впрочем, зимой между окнами было для него слишком холодно, а летом слишком жарко, только межсезонье и оставалось.

Осенью после школы самое было сладостное – схватить корзину с яблоками и повалиться с книжкой в руках и с корзиной в обнимку на родительскую тахту.

А страсть к яблокам у меня, похоже, с младенчества – родители рассказывали, что я типа в год с чем-то была застигнута на дорожке Михайловского сада за тем, что подбирала и пожирала яблочные огрызки.

Когда в каком-то раннем возрасте я от кого-то услышала историю про то, как африканцы, которым яблоки были неизвестны (вправду ли?), но у которых росли манго, бананы и прочее экзотическое, впервые попробовали привезённые яблоки – и решили, что их экзотические фрукты – тьфу по сравнению я жизнерадостными краснобокими пришельцами.

А ещё яблоки не знаю какого сорта в районе Пушкинских гор на Псковщине – бабки их продавали у дороги – на пёстрых платках прямо на земле разложены они были ¬¬– большие нежно-полосатые.

Когда мы с Джейком жили в Анси в Альпах, как-то на местном рынке я увидела антоновку. Глазам своим не поверила, бросилась к яблочной тётке с вопросами. А она и говорит – а не знаю, как называется сорт, это бабушкино дерево, а откуда взялось, бог весть. Потом из Анси мы поехали на месяц в Дубну, Джейк напросился к Огиевецкому поработать. В ноябре. У нас была очень тёплая осень, мы в начале ноября ещё в озере купались. Вот и поехали в свитерах и лёгких куртках. В 86-ом на поезде в Москву ездили, никто не летал. В Польше за окном вагона пошёл снег. Как же надо мной издевались! Я ведь тогда была только 7 лет, как из Питера. Но тёплую одежду нам всё-таки добыли. Джейку было непросто одёжку найти. В нём под 190 сантиметров.

Нас институт поселил в гостинице, в роскошном двухкомнатном номере, а приехавшие со мой общаться родители сняли комнатку в каком-то частном домике. Антоновка там, как когда-то, разлеглась в межстекольном пространстве, на посеревшей от времени вате.

И вот вчера в нашем магазине «славянских товаров» (загадочным образом, в славян попали армяне – Россия, Украина, Армения…) я увидела (унюхала?) антоновку. Она валялась среди других яблок в картонном ящике. Польская антоновка.

Я схватила всё, что было, с десяток яблок, и потащила добычу домой, уже подозревая, что антоновка на вкус скорей всего хуже, чем яблоки, которые мы рвём с деревьев на придворной ферме. Антоновка – слишком мягкое яблоко, а на ферме среди десятка, или больше сортов, есть некоторые – твёрдые и сочные, сок прям брызжет, когда кусаешь. Так и вышло. На вкус – есть лучше яблоки, но на запах – дудочка, настоящая дудочка – лежит себе в ящике и пахнет, ждёт своего часа, чтоб попасть на сковородку, или в духовку, если, конечно, я до того я её не сожру.