Проходя как-то по пляжу, я увидела на большом полотенце папу с примерно четырёхлетней дочкой. Они очень доверительно общались, и папа нежно гладил девочку по спине.

А если б это был не папа, а дядя, друг семьи, человек, по тем или иным причинам полюбивший, подружившийся с ребёнком? Ведь сказали б – педофил – в тюрьму бы посадили, потому как нечего чужим дядям детей любить.

Когда я поделилась своими мыслями с обществом, живущий в Штатах В.К заметил, что в Америке и папу могли бы, особенно если б бывшая жена захотела.

Но это в скобках.

А посадили бы сейчас в тюрьму Льюиса Кэролла?

Мне кажется, что усреднённое общество потеряло не только здравый смысл, но и естественные эмоциональные реакции.

Когда называют педофилией и кошмарное растерзание пятилетнего ребёнка, и нежность к нему со стороны человека, не имеющего на неё официальных прав, и роман с семнадцатилетней, – теряются критерии, представления о добре и зле.

...

И в то же время в обществе нет ужаса перед насилием, как таковым, перед связью секса с насилием. Если мучительство доставляет удовольствие взрослому, решающему за себя человеку, всё ОК – называем садо-мазой – и вперёд по клубам.

Я, естественно, не к тому, что садо-мазу надо запретить, может, её существование позволяет спустить парЫ людям, которые иначе с ножиками бы ходили, я только крайне удивляюсь, что гомофобы то и дело встречаются, а ужаса перед садомазохистами с их цепями и прочими орудиями мучительства и унижения, вроде бы, никто не испытывает.

Гомофобы вообще народ странный – казалось бы – какая человеку разница, кого именно другой человек предпочитает...

И казалось бы, основная разница между отношениями в том, построены ли они на нежности, или на жестокости, пусть и добровольно принимаемой.

Думаю, что на каком-то первичном уровне и в самом деле по Фрейду – принципиальной разницы между нежностью к собаке, к взрослому, к ребёнку – нет. Способ проявления этой нежности уже определяется здравым смыслом, культурой, воспитанием и прочими обстоятельствами.

Мистраль оказался всего-навсего западным ветром. Гонит барашки параллельно берегу. И вода тёплая. Только в саду и в роще гудит, на пляже песчаные смерчи.

Опускаешь голову в воду, – тишина, синева обволакивающая, блики по камням ползут, – благодать. Возвращаемся против ветра – толкаюсь изо всех сил, а результат – пшик – как в замедленном кино над свирепой щёлкающей створками (вот уж палец в рот не клади) торчащей вверх неизвестной мне ракушкой проплываю. А без ласт и не выплыть.

У входа в рощу поболтали со знакомой тётенькой лет семидесяти пяти. Каждый год с ней встречаемся.

Тётенька отнюдь не выглядит молодо – толстоватая, в морщинах, ноги натруженные, живот висит. Но загорелая, крепко сбитая. Ходит без лифчика, и вся ровно коричневая. В воду всегда идёт с маской.

Она нам сказала, что честный мистраль дул бы с севера, и что утром, когда ветра было чуть меньше, она каталась на лыжах. Потом села на мотороллер и поехала домой на холм, а мы домой через рощу.

…

Нюша в последнее своё лето очень много плавала, ходить ей было уже тяжело – почти неизбежный у больших собак артрит – а в воде – и в голову не приходило, что старушка. Да и не была Нюша старушкой, даже морда не седая.

…

Меня как-то sanzoku спросил, есть ли у меня какая-нибудь фобия. Я вспомнила пауков-крестовиков в дачном сортире – сидишь там при свете жалкой лампочки, думаешь с ужасом, что можешь провалиться, доски скрипят подозрительно, а над тобой висит паучина, – покачнётся и упадёт.

Но всё это ерунда – фигня собачья – моя истинная фобия – не пауки свирепые, а попросту зима. Я – зимофоб.

А хуже всего зима городская – с мутными фарами, тьмой на автобусной остановке, острым одиночеством многочисленных ячеистых окон.

Чур меня, чур, чего о ней вспоминать…