В наших средних широтах в зимних сообщениях о погоде всегда говорят, на какой высоте выпал снег – вчера снежило – мне очень нравятся эти французские глаголы – дождить, снежить – вчера снежило на тысяче метров, а сегодня на семистах, и завтра заснежит даже на равнине...
Я, зимоненавистница, в последний раз была в горах зимой в 87-ом, когда мы жили с Джейком в Анси в альпийских предгорьях. В Анси на 400-стах метрах почти никогда не снежило. А если вдруг снег выпадал, так не лежал... Но до снега было рукой подать – заехать на 1000 метров – по серпантину – меньше часа до вершины горки Semnoz. Или чуть подальше – часа за полтора – в массив Аравис на парковку у маленького озерца.
Мы катались на лыжах каждую субботу – Джейк, как настоящий неофит, не мог ни одной пропустить, – нет, не на горных, я на них ни разу не становилась – и потому, что трусиха, и потому, что подъёмник и спуск, и опять подъёмник и спуск, – не моё, – то ли дело через зимний лес с длинной плавной горки.
Правда, потом ведь вверх – ёлочкой – на следующую горку. Катанье в горах – с горки на горку. Нет плоских тропинок.
Мы с Васькой смеялись над мамой, которая любила ходить в нашем лесу вниз, на пруд, – если к пруду вниз – то ведь домой вверх.
Ездили мы втроём – с приятелем–аспирантом по имени Люк. Часто на его маленьком ситроенчике – две лошади – deux chevaux.
Васька эти машинки презирал, звал двумя швами и на дороге, завидев древнюю чухалку, всегда зловредничал : «эй, посторонись, а то третий шов тебе сделаю».
А чухалки были чудные – весёлые лупоглазые и вечные – их люди чинили сами – как когда–то в Союзе – полежал под машиной – и она, как новенькая, – сама пошла. И бегали они до мафусаильего автомобильного века. Та, на которой ездил Люк, была в их семье с его младенчества – на ней катались на каникулы, а потом его родители купили себе другую, и старушенция досталась Люку.
У нас-то с Джейком была толстая Лада. Джейк, когда мы приехали в Анси, хотел купить после американских мастодонтов, европейскую малютку – из тех, которых Васька несправедливо звал блядовозками, – у блядей как раз обычно пикапчики, но когда Джейк в старенькую блядовозку уселся, колени у него подтянулись к носу, так что от неё мы отказались и купили потрёпанную Ладу. Однажды на кривой горной дороге, из тех, на которых не всюду разъедешься со встречным, иногда пятиться приходится, мы встретились и разошлись с другой Ладой – владелец её высунулся из окна, чтоб победительно воскликнуть: lada passe partout.
Но на лыжах мы часто ездили на чухалке Люка, как на добром сереньком провансальском ослике – вроде того, который победил на наших с Васькой глазах в соревнованиях ослов на сельскохозяйственной выставке. Осликам надо было сначала дать себя нагрузить, потом перейти широченную арену, а потом позволить себя разгрузить. Самый маленький серенький ослик всё честно проделал, а остальные просто сошли с дистанции, – гордо сказав «фигвам!»
Лыжным утром в соседней булочной мы обязательно покупали пирожные с малиной – дополнительной вечерней радостью. Самая чудесная любимейшая прогулка была от озерца в Арависе – 20 километров вверх–вниз–через лес по кочкам – и деревня Гран Борнар, где в кафе обязательно надо boire un coup – пропустить по стаканчику, – ну, можно и сока, если вдруг нет настроения пить горячее вино. И потом на автобусе обратно к машине. И по ранней зимней темноте – к ужину, вину, горячему чаю, пирожным с малиной.
Но главное – самое волшебное в этой нашей прогулке, то, почему мы любили её больше всех остальных, был последний участок. Вдруг, всегда вдруг мы выходили из леса на открытый склон, и останавливались в предзакатном свете. Ниже нас на другой стороне долины, на противоположном склоне – деревня, и светился церковный шпиль с залетевшим на крышу петушком, и в окнах домов горело солнце. И мы себе шли по открытому склону, не торопясь, иногда уже начинало смеркаться, когда мы подходили к Гран Борнару, и зажигались первые огоньки.
Однажды уже в марте, когда в Анси вовсю цвели вишни, а на крышах спускающихся с гор машин лежал снег, мы отправились в Аравис среди недели. Снежило – густыми тёплыми хлопьями, засыпало потихоньку лыжню
Потом успокоилось, даже солнце выглянуло. Но когда мы пришли в Гран Борнар, выяснилось, что автобусы по будним дням не ходят. И мы отправились в обратный путь – вверх–вниз 20 километров. На наше счастье в марте темнеет довольно поздно, и мы доплелись до машины на закате.
С тех пор я на лыжах не каталась. Не попадали мы зимой в Альпы, и мне всегда казалось, что Ваське, который когда-то бегал на лыжах отлично, будет неприятно обнаружить, что ему это тяжело. Да и не ходил он никогда на лыжах в горах.
Два года назад и год назад мы с
Бегемотом даже почти собрались, но оба раза обстоятельства были против – один раз шёл снегодождь, другой раз – не помню что.
Перед возвращением в Одессу
Альбир полез в верхний стенной шкаф, где живёт сумка с вещами Димки К., Васькины разнообразные шляпы, дарёные и нами прикупленные (тропический шлем, вьетнамская...) и пустой чемодан.
Сашка за ним и охотился, чтоб уложить в него свои остающиеся в Париже вещи, и из шкафа вывалились мои лыжные ботинки – совсем новенькие серенькие. Я в них почти и не ходила – мы в начале сезона брали ботинки и лыжи напрокат. А теперь, небось, и крепления устарели.
***
Лет через десять после моих альпийских негорных лыж мы с Васькой взялись за Сильвию Плат. В стихотворении «Wuthering Heights » – его пришлось перевести, как «Грозовой перевал», потому что так по-русски книжка Эмилии Бронте, по которой стих назван, называется, – где совсем не горы, не зима – там вересковые пустоши ветреной осенью, последние строчки:
Now, in valleys narrow
And black as purses, the house lights
Gleam like small change.В Васькином исполнении:
А в узких долинах, чёрных, как раскрытые кошельки,
Монетками поблескивают далёких домиков огоньки.– у меня перед глазами возникает горная зимняя узкая дорога, окна светятся в деревнях на склонах…
