Из колодца

Чёрт знает, давно, или недавно – в начале века, в 2004-ом году, мы жили две июньских недели в Оверни.

Туда очень хотелось поехать моему папе. Он учил французский по четырёхтомному самоучителю тридцатых годов и дошёл уже до последнего четвёртого тома, где ученикам предлагались самые разнообразные тексты.

Папа из этого учебника узнал, что если у вас в пути поломалась машина, то обратиться надо к деревенскому кузнецу, – он что хочешь починит! У нас, кстати, в той поездке машина как раз поломалась, – выхлопная труба стала грохотать, и стало ясно, что к кому-нибудь обратиться надо. Кузнеца, впрочем, в деревне не было, и пришлось ехать на колонку, где мастер на все руки осмотрел нашу трубу и обнаружил, что она плохо приторочена, – быстренько её подвинтил, взял три копейки за потраченное время, и отпустил с миром и тихой трубой.

А ещё в этом учебнике есть рассказик в письмах про Овернь, про суровый Центральный массив.

Переписываются жених и невеста – тили-тили тесто. Молодой человек родом из Оверни. И пишет он девушке – «будем мы вдвоём жить в деревенском доме, и наступит зима, и нас занесёт снегом по самые окна, и чтоб выйти из дому, нам надо будет лопатой прорывать проход...». А девушка отвечает – «знаешь, не пойду я за тебя замуж».

Вот после чтения этой переписки папе и захотелось в Центральный массив.

Я сняла маленький домик на краю деревни у ручья, в который с мостика без потерь упала семимесячная Катя. Из нашего с Васькой окна в спальне на втором этаже – вид на зелёные склоны. А папино окошко выходило в противоположную сторону, к деревне – так что в его утренние обязанности входило быть на стрёме, чтоб вовремя услышать колокольчик автолавки, чтоб мы успели сбегать за хлебом.

Внизу в гостиной обосновался Бегемот с нашей московской подругой Ниной.

По вечерам надо было помнить, что домой нужно вернуться либо до шести, либо уже после семи, – до коров, или после. Коровы шли по улице медленно с торжественным мыком, позванивая тяжёлыми коровьими колоколами.

У въезда в деревню стоянка небольших тракторов, тракторят, которых сначала боялась маленькая Катя, – она вообще-то всю жизнь побаивалась механических предметов. Зато когда бояться тракторов перестала, к моему испугу, стремилась погоняться за ними в полях.

А хозяйка наша, всю жизнь прожившая в этой деревне, оказалась из испанских детей, о чём мы узнали от неё, только уже уезжая, так что ни о чём её не расспросили.

Это было время, когда фильмы смотрели на дисках. И Нина привезла нам диск с Кин-дза-дзой. Она почему-то и сама Кин-дза-дзу не видела.

И вот после прогулки в один из первых вечеров мы решили посмотреть кино. Включили, минут пятнадцать посмотрели, до приземления странного аппарата, напоминающего летающий дачный сортир, – и недоумевая, выключили – показалось абракадаброй.

А наутро я спускалась из спальни – и сверху у подножья лестницы увидела Бегемота, – и совершенно автоматически воинственно воскликнула «Ку!».

И мы поняли, что мы дураки. И вечером опять уселись перед компом. На этот раз мы досмотрели до конца – и с превеликим удовольствием. Моя любимая сцена, кстати, как раз  в самом конце, когда герои выходят на московскую улицу и, завидев снегоуборочную машину, приседают и приветствуют её – Ку. Ну, и как забыть Леонова, зелёные и красные штаны...

Лет десять назад я прочитала мемуры Данелии. Очень было приятно читать, но как часто бывает, запомнила я не слишком много.

Почему-то врезалось, как в начале шестидесятых молодой ещё не правительственный Брежнев пообещал Данелии и какому-то его кинематографическому приятелю провести их на футбол. И вот беда – Данелию вызвал на ковёр Хрущёв как раз во время футбола. И Данелия злился ужасно – дескать Брежнев-то и приятель его, гаврики, футбол смотрят, а ему к Хрущёву тащиться.

Очень про Брежнева человеческое... Маме Брежнева в его последние годы было жалко – несчастного старика, как куклу, возят куда-то, подсовывают бумажки, которые он зачем-то читать должен. И ещё Жискару д’Эстену его жалко было, – я читала его оспоминания в Коротичском «Огоньке». Практически теми же словами, что моя мама, Жискар Брежнева вспоминал – бедного старика мучают, с постели подымают, одевают, везут куда-то – изверги...

Надо будет пересмотреть «Афоню», посмотреть «Джентльменов удачи», я их не видела...

Столько смертей, нет, в смертном возрасте эти смерти, – но столько смертей... Кажется, когда-то люди умирали реже...

Это очень-очень грязная собака, чемпионка по грязности, она бы с удовольствием, поздравляя, об тебя во всей своей грязности обтёрлась, но ведь тебе не привыкать?!

Крепкая старуха живёт тут у нас, каждое лето её на пляже встречаем. Ходит загорелая, без лифчика. Совсем не красавица, и её восемьдесят - при ней, а смотреть приятно.

Надевает маску и уплывает надолго. На пляж прикатывает с холмов на мотоцикле. У неё у самого пляжа, через который мы ходим в одну из наших бухт, сарайчик, там барахло всякое валяется, стол стоит, и за столом старухи-старики сплетничают, в карты дуются до самого вечера. Завидев нас с Катей, выходят здороваться.

У этой старухи был боксёр - мощный такой, топал разлапо, фыркал, не торопился.

Целуется с Катей - "Боксёр умер. Восьмого мая. Было ему восемь с половиной. В праздник в Йер повезла. Опухоль у него была. Просто язвочка на ноге небольшая. Оказалось, опухоль. И не сделать уже ничего. Восьмого мая, да, в выходной день, кровотечение началось. Пришлось эвтаназию. Ничего не сделать. Восьмого мая, да. Это третий у меня боксёр, раньше мы с мужем вдвоём их терпели, умер муж, теперь я одна терплю. С собакой не бывает одиноко. А здесь зимой - никого почти. Пусто. Но с собакой - не одна. Теперь осенью возьму в приюте маленькую собачку. В моём-то возрасте... Маленькую. Но ведь я люблю больших собак..."

Только что город состоял из одних сакур, потом казалось, что нет ничего, кроме сирени и глициний, и я пыталась различить их по цвету.

А вчера, подняв голову от романа Аксёнова про шестидесятников - со смешанным чувством сильнейшего раздражения и где-то едва шевелящегося тепла, увидела в автобусное окно, что нынче город - из одних каштанов.

Когда-то нас на физкультуре заставляли бегать, время от времени перепрыгивая через барьеры - ненавистный урок, чего стоит один только запах раздевалки, где натягивали тренировочные штаны и тапки дети, мывшиеся раз в неделю. Однажды я забыла спортивную форму в трамвае и целую остановку бежала за ним по Среднему, и успела, и пришла домой с ненавистным мешком на тесёмке.

А сейчас довольно бодро бегу, перепрыгивая ежедневные маленькие барьерчики и удовлетворённо проставляя галочку - сделано, - в субботу мы в Дордонь на две недели, а потом - сразу я в Сан-Франциско, - в субботу вернёмся, в воскресенье на самолёт - если вулкан не плюнет.

И ложное чувство неуюта - на три недели исчезнуть из обращения - две - туда-сюда, но три - а у нас абитуриенты, и математика выбрать надо, и две новых специализации открываются, и программы, и задачи, решения которых мы сунули в книжку, нельзя в будущем году давать на семинарах, и иностранные студенты, и подготовительные курсы в Китае, и тра-ля-ля, и тра-та-та - как бы я жила без стресса и направляющих верёвок повседневности - небось, как Иван Иваныч на Диван Диваныче - пролежала бы дырку в боку, и злющий Диван Диваныч с картинки в бумажной книжке толкнул бы свирепой пружиной прямо в этот бок.

После обволакивающего позднеапрельского тепла юного лета - ветер хлещет по тополям, холодно, распускаются пионы, а рядом с кампусом открылся новый бассейн - имени Юрия Гагарина - а как же иначе в красном кольце бывших коммунистических пригородов.

Не бассейн - водный стадион - уличный бассейн и внутренний, входящий окнами в сад, в деревья, на уличный. Я терпеть не могу бассейнов, но я так люблю воду, и в середине дня вместо обеда поплавать в славной компании - минут 40, не останавливаясь, - встряхнуться, позавидовать выдрам, пробежать мимо цветущих катальп, - в крону одной из них закинули надувного деда Мороза, а я всё забываю захватить аппарат - для красномешочного деда в лиловых цветах и для пышных осыпающихся пионов.

В Дордони - гулять, высыпаться, смотреть наконец фильмы, ездить на рынок за черешней и клубникой, рвать салат на огороде и, вылезая из душа, глядеть в окошко на сварливо сплетничающих кур. И байдарка - васькино щастье - если будет тепло.

Вечером, на бегу у калитки подпрыгнула и сорвала ветку белой сирени, сунула в рюкзак, прищемив молнией, чтоб белая махровая сиреневая башка торчала наружу. А потом пыталась всё сфотографировать её - в стакане - тривиально, что поделаешь, но всё равно хочется - стакан, ствол в воде толстый и узловатый, и белое-белое-белое - как тот конь, про которого в юности писала Сильвия Плат - и даже стих назывался White - белая мохнатая кисть почти лежит на шее безголового дракона, которого когда-то папа привёз из Средней Азии, Васька разрисовал цветочками, а Григория отбила ему голову, уронив на пол.

И темнеет нынче в девять!

( Collapse )

The light years

James Salter “A Sport and a Pastime”

Эта книжка по сути – ничего особенного – так – заметки, воспоминания, добрые советы – Париж, лыжи в Австрийской деревеньке, Колорадо, чуть-чуть Японии на велосипеде, Луарские замки, скалолазанье, провинциальная Франция, прогулки пешком вдоль моря в Англии.

Читаешь не очень внимательно, вдруг натыкаешься на какую-нибудь фразу, на которой останавливаешься, заполняешь собственным опытом и смыслом, - и чувствуешь сродство.
Вот о лыжах в Тироле:

« Man occasionally makes something beautiful, God nearly always. It seems that these mountains are like that. The ski towns lie at the foot of them, coming to life in the dusk. Tomorrow you will be kicking off your bindings after the last run of the day, legs weary, lungs and soul purged, and trudging slowly downhill to comfort that is like a timeless dream of home. Then there is the next day and the day after that and on and on until two weeks are up, or three, and suddenly it’s time to leave, that soon. People are driving into town as you depart, fresh faces glimpsed through the windshield, those for whom it is just beginning »

Суть путешествия – целая жизнь,пережитая в одном коротком клочке, который первую половину – до середины – кажется длинным, почти бесконечным, а потом – катится с горки, набирая скорость.


Любопытно, что у Солтера много спорта присутствует – слалом, велосипед, скалы. И весь спорт у него – длинного дыханья – даже слаломные спуски не те расчищенные горки, которые несут на себе печать специально созданных стадионов, а длинные лесные спуски среди деревьев. И скалы – не короткие подъёмы, а такие, что вершины сходу и не видишь, и погода может испортиться по дороге.

« Still, it’s like the old days to come skiing down the long, long run from the top, kilometer after kilometer of winter landscape, all of it snowbound, the houses of the valley far below, the trail running swiftly, endlessly it seems beneath your skis. »

Я в принципе спорта совсем не люблю, но у Солтера лыжи меня захватывают – их другой, не вполне спортивной составляющей – лесом, ёлками, вечерними огнями в деревне, одиноким могуществом... Вроде бы, для него главное во всех описанных им спортивных занятиях – независимость, автономность. В этой книжке отчасти чувствуется вполне хемингуэевский «мачевский» подход к себе, в котором самоуважение довольно сильно базируется на личной физической независимости, определённой самодостаточности . Только отталкивающее у Хемингуэя – становление на охоте, у Солтера превращается в совершенно невинное – становление на лыжах или на скалах, и без фанатизма.
....
И совершенно родное моему ощущение, в котором отношения с миром, воспринятом в его мелочах, в деталях, в сияющей в лунном свете монетке на мосту, и является осмыслением жизни, её построением.

« The end of the season has come, perhaps the best time of all, silence and perfect days. One final hour by the sea. On the almost empty sand, a crab claw, two young boys and their mother, a cigar band, a half naked girl. Ave. »

Странная штука – déjà vu у меня много раз случалось, а тут другое.

Когда-то, когда Новый Год был волшебным праздником, всегда долгожданным, той единственной ночью в году, когда можно было законно не спать. И петь «в лесу родилась ёлочка», фальшиво вливаясь в фальшивящий хор, и влюбляться в родительских друзей, и носить костюм пажа, думая при этом о любимом герое Меркуцио, вот в такую ночь, когда на Невский падал белый новорожденный снег, мы решили пройтись на лыжах – проложить по этому белому и рыхлому лыжню – прямо по Невскому по мостовой или по тротуару.

И вот теперь я не помню – было или нет. Просто не помню. А в кончиках пальцев покалывание, и в ушах под шерстяной шапкой – монотонный скрип, и в носу запах лёгкого мороза.

А всё-таки, было или нет? По тротуару или прямо по мостовой?

...

Сегодня утром под жёлтым фонарём я видела дерево-броненосца – в сверкающем панцыре из жестяных негнущихся листьев. И розовый крепкий бутон на камелии.

Хорошо, что нельзя до конца привыкнуть к этому ворочанью под ледяными дождями и ветром, к жизни, пробивающей ледяную по утрам землю, к толстым тяжеловесным бутонам на камелии и крепким, закутавшимся в сто одёжек почкам на орешнике.

Дордонь 2007. 1

Везер – приток Дордони. Поуже. Помедленней. И вода коричневая над тёмным речным дном. А вокруг сплошные троглодитские пещеры. Вообще – Франция – троглодитская страна – Центральный Массив и его отроги – троглодитские коммунальные квартиры.

Из троглодитской столицы les Eyzies нас вместе с байдаркой отвезли вверх по течению Везера на раздолбанном автобусике кривенькими дорожками и спустили на воду с пятачка пляжа в просвете между кустов.

Мы поплыли обратно в les Eyzies – около тридцати километров. Когда года два назад мы впервые плыли по Везеру, никак не могли понять, почему на верхушках кустов иногда попадаются тряпки, флаги странные что ли? Потом то ли прочитали, то ли всё-таки сообразили – остались с паводка!

А в этом году, после того, как апрельская жара и засуха сменились прохладным и дождливым летом, вода очень высокая, и на тех пляжиках, где мы год назад останавливались и купались, не причалить. Пару раз всего-то вылезли на берег, и то, я прыгала там, где по пояс.

tarzanissimo и bgmt гребли, а я сидела с аппаратом на носу – и акынствовала. Только вот освещение исключительно неудачное. Плыли почти на солнце.




( Collapse )

Катя нервно реагирует, когда покушаются на её девичью честь.

Фокстерьеры и боксёры – любители корпулентных дам, не проходят мимо.

Сегодня Катя с tarzanissimo повстречали на прогулке пожилого месьё с боксёром. Боксёр, по словам tarzanissimo, попытался приступить к делу, даже не понюхавшись, – естественно, Катя взрычала.

Бедный боксёр от ужаса бросился к месьё искать защиты от вздорной бабы, а тот посмотрел на него укоризненно и со вздохом сказал, обратившись к tarzanissimo, что он (сам месьё) уж был в молодости посмелее своего боксёра – что за мужики пошли, в общем...

«Эта тряпочка была когда-то грозой Одессы»...

( Collapse )

Мне этим летом попался дом. Мой.

Мы к дому приплыли. Часа полтора плыли от ближайшего к нему пляжа.

Бухта, скальная стена, ещё бухта, ещё скальная стена, бухта - в дальнем углу дом.

Один. За ним заросший соснами холм.

Есть к дому какая-то дорожка, мы, выбравшись на берег, на полоску сухих водорослей, которую условно можно назвать пляжем, видели за домом под сосной машину.

Перед домом терраса - большая и почти пустая - деревянный настил - тёплые доски. Доходит до воды, чуть выше воды, - в шторм её наверняка заливает.

На террасе огромный деревянный стол. Пара странных шезлонгов на колёсах. Старый ржавый катер стоит на ржавых полуразрушенных рельсах, уходящих в воду.

Настоящий спуск для катера рядом, самого катера не видно. Может, уплыл, может заперт в подвале.

У края террасы сосна, к сосне на верёвке привешена огромная плетёная корзина, чтоб над морем качаться.

Маленькие окошки и огромные стеклянные двери, выводящие на террасу. Но тяжеленные деревянные ворота прикрывают двери.

Вокруг дома валяется разное морское барахло - ласты, маски, водная лыжа, надувной крокодил.

Пахнет соснами и морем. Пароходный колокол над воротами, маленькой колокольчик над боковой дверью. Грубая кульптура - камни залиты цементом так, что получилась рыба с глазами, а посерёдке выдолблено отверстие для цветочного горшка.

Мы плавали туда два раза, этот ближайший к дому пляж не слишком близко от нас - минут 40 на машине ехать.

В первый раз в доме были люди. Очень славные с виду молодые ребята. Мы грелись на водорослевом пляже, а они куда-то торопливо собирались. Надели штаны, закрыли стеклянную дверь и уехали на машине.

Во второй раз дом был пуст и закрыты деревянные ворота. Тогда-то я его обошла со всех сторон, увидела за домом баскетбольную корзину на сосне и маленький древний грузовичок, типа послевоенных виллисов, кажется, - на них очень любят во Франции ездить по жутким каменистым дорожкам в горах.

Я нашла дом на карте - такой, где в сантиметре 250 метров. Он и вправду один.

В таком доме надо писать романы, или картины. или камень долбить.